Ярослав Галан - Памфлеты Страница 5

Начались «действия».

Федь Коваль не рыл ям для трупов. Это делали сами обречённые. Он только следил за ними: украдкой из-под опущенных ресниц следил за движениями тех, кто раздевался. Когда на руке девушки блеснёт, бывало, золотое кольцо, Федь незаметно подходил к ней и движенцем опытного вора снимал кольцо с пальца. Серьги вырывал с мясом: церемониться некогда за спиной Федя стояли в очереди сотни людей, дожидаясь его пули.

Стрелял Федь отлично. Немецкий комендант Бибрки не мог им нахвалиться: не бывало случая, чтобы Федь промахнулся. Когда по приказу гестаповцев человек бежал изо всех сил на «доску смерти», Федь попадал ему в затылок на расстоянии двадцати и даже тридцати шагов. Больше всего возни было с маленькими детьми. Они ни за что не хотели приближаться к страшной яме, в которой шевелились в предсмертных судорогах сотни залитых кровью тел. Федь то угрожал, то показывал им конфеты. Когда это не помогало, он хватал ребёнка за ножки и подбрасывал его высоко вверх. Маленькое тельце, перевернувшись несколько раз в воздухе, падало в яму.

Спустя некоторое время Федь завёл себе невесту. В воскресенье он брал её под ручку и, весело поскрипывая сапогами собственного производства (всесторонний Федь владел и этим ремеслом), медленным шагом провожал её через город в лесок. Федь не знал тогда, что скоро придёт время и лес перестанет быть для него местом развлечения.

Приближался фронт. Федь понимал, что блаженству наступает конец и придётся сматывать удочки. Когда комендант города сидел уже на чемоданах, Федя вызвали в гестапо. Разговор был коротким. На следующий день Федь Коваль исчез.

Он напомнил о себе людям только после прихода Красной Армии. Но это был уже не Федь Коваль, а «Мороз». Точнее говоря, Мороз — комендант «куреня», так называемой УПА, и, но его словам, воевал он уже не за Гитлера, а за «соборную».

Воевал этот украинско-немецкий националист методами, проверенными им в украинско-немецкой полиции. Он подходил к крестьянской хате и стучал в окно. Когда ему открывали, он рубил топором хозяев и их детей. Если же никто не выходил, Федь поджигал хату и не возвращался в лес до тех пор, пока не утихали крики заживо сгорающих людей.

По ночам, в условленное время, «юнкерсы» сбрасывали шайке Федя вооружение и боеприпасы. Как-то спустили ему даже парашютиста-офицера. Федь не был доволен, он не любил делиться властью, но, что ж, служба есть служба. И «Мороз» подчинялся. Немец разрабатывал планы набегов, Федь исполнял их. Немец ругался, Федь перед ним вытягивался. Общие дела в прошлом связали Федя с немцами раз и навсегда.

Но дела Федя ухудшались: его банде не хватало бандитов. Инструкция его «руководства» предлагала провести «мобилизацию». И Федь проводил её, и прежде всего среди кулацких сынков. «Добровольца» приводили в лес в большинстве случаев под дулом автомата. Там его поджидали Федь и немец.

— Выбирай! — орал Федь, показывая на автомат. — Это или…

— Капут!.. — заканчивал фразу немец.

И часто после такой убедительной беседы «доброволец» клялся быть верным…

Перед нами один из таких Федевых горе-вояк. Его только вчера вытащили из ямы. Водянистые глаза трусливо бегают по комнате.

— Зачем пошёл в лес?

— Федь Коваль приказал.

— И больше никто?

— И… и немец-офицер…

— А ты любишь гитлеровцев?

Водянистые глаза на одно мгновение вспыхивают:

— Я от них, проклятых, три недели бежал. В Германию было вывезли!

— Значит, гитлеровец — враг…

— Враг!

— А Федь, который служит ему, не враг?

— Враг…

— Так чего ж ты служил врагам?

В этой растрёпанной голове просыпается что-то похожее на мысль. Обросшее рыжеватой щетиной лицо плаксиво кривится, из глаз горохом катятся слёзы.

— Разве я знаю!.. — кричит он вдруг не своим голосом.

Обращение правительства Советской Украины возвратило его к жизни. Окончилось, наконец, волчье прозябание в звериных норах, перестал сжимать сердце страх за себя и за своих близких, есть возможность вернуться к труду.

Приходит конец бандеровским «морозам». Скоро уже они будут в одиночестве выть волками в лесу. Не согреет их тепло домашних очагов, не укроет от ненастья крестьянская крыша, и из-под каждой такой крыши будут плевать в них пулями. II прежде всего ото будут делать те, в душу которых так долго и безнаказанно плевали националистические Феди.

1944

Перевела И.Новосельцева

ИВАСЬ СОРОКАТЫЙ

Не надо особенно доверять людям, которые вместо «огурец» говорят «огурчик», а вместо «капуста» — «капустка». Почему? Сейчас увидите.

В древнем городе Львове жил Юра Шкрумеляк. Что это был за человек! Ещё сызмальства наш Юра отличался евангельской кротостью и смирением, и все были уверены, что как только Юра подрастёт, то обязательно пойдёт в монастырь.

Однако Юра не избегал забот мирских, он отважно ринулся в водоворот житейской суеты и в одно прекрасное утро появился с медовой всепрощающей улыбкой на губах в большом и грешном городе Львове.

Здесь он сразу же обратил на себя внимание. И не только тем, что вместо «деньги» говорил «денежки», вместо «девушки» — «девчоночки», а вместо «вода» — «водичка».

Больше всего поразил жителей Львова его творческий гений, который показал миру, что можно одновременно писать одной рукой стихотворение, другой — роман, а третьей… Да нет же, третьей руки у Юры не было. Но хотя у него и не было третьей руки, всё равно он умудрялся чуть ли не каждую неделю выпускать в свет роман, сотню стихотворений и дюжины две рассказов. Однако подлинная слава приходит к несравненному Юре лишь с появлением во Львове Ивана Тиктора, издателя так называемой «Коровьей газеты». Эта газета оплачивала убытки своим подписчикам, у которых подыхали коровы. Видно, из любви его к «сёстрам по крови», как сам Шкрумеляк откровенно признавался, наш поэт становится ретивым сотрудником газеты под псевдонимом — Ивась Сорокатый.

С той поры уже не было ни одного номера «Коровки», в котором бы не появлялся стихотворный фельетон, обязательно заканчивающийся словами:

…вот этой-то фразой крылатойхотел вам напомнить Ивась Сорокатый.

Что же такое хотел сказать своим читателям Ивась Сорокатый? Он хотел им напомнить, чтобы исправно высылали в газету взносы, пока у них ещё не подохла коровка, крепче сплачивались вокруг своей «коровки», а кроме того, Ивасик Сорокатый из каждой строчки брызгал слюною и желчью на Советскую Украину.

И результатов не пришлось долго ждать: прежде Юрасик-Ивасик был гол как сокол, а теперь выстроил себе приличный домик…

Когда же пришёл сентябрь 1939 года, а с ним Красная Армия, Юрасик-Ивасик ни на минуту не прекратил творческой работы. С его станка, словно по конвейеру, сыпались теперь сотни стихотворений, в которых солнце называлось «солнышком», «воля» — «волюшкой», а «рубль» «рубликом». Он хотел было даже Кремль назвать «кремликом», но не смог найти для этого слова подходящей рифмы. С благожелательной улыбочкой на губах, с ручками, смиренно сложенными на круглом животике, подсчитывая свой гонорарчик, он пробирался на митингах поближе к трибуне и кричал: «Да здравствует!..»

А потом Львов вместе со Шкрумеляком захватили фашисты. Улицы города были залиты кровью многих тысяч его жителей. А Юрасик-Ивасик?..

С неизменной медовой улыбочкой на губах, с подпитой ручкой, он встретил гитлеровского губернатора возгласом «Хайль!», а вернувшись домой, охваченный очередным творческим порывом, написал стишок «Чудо в дубраве».

Какое же это «чудо»? А вот послушайте:

Зеленеет дуб-дубочек,Погодушка греет ниву,—Радуется мой сыночек:Его долюшка счастлива.

Как видите, нет тут по существу никакого чуда. Шкрумеляк — не Шкрумеляк, а Иуда; Юрасик-Ивасик — не Юрасик-Ивасик, а Иудушка. И разницы здесь особенной нет в том, что ему мерещится дуб-дубочек, а не осина, на которой, как известно, и закончил когда-то свою «долюшку счастливую» Иуда.

Не чудо и то, что после всего этого хочется сказать по адресу несравненного поэта:

— Скатертью тебе дорога, Юрасик-Ивасик, — националистический холуйчик!..

1944

Перевёл Л.Нестеренко

ЗАКЛЕЙМЁННЫЕ

Семнадцатый полк, улан, расквартированный во Львове накануне 1939 года, славился не только красотой своих коней. Особенно тщательно были подобраны в этом полку его офицеры, преимущественно сынки помещиков. Пилсудский знал, что делал, поручая этим прототипам эсэсовцев подготовку выборов в сейм осенью 1930 года. Они с таким мастерством организовали массовое избиение шомполами крестьян Львовщины, они с такой садистской последовательностью разрушали крестьянское имущество, поливая зерно керосином, а библиотеки — навозом, что Иеремия Вишневецкий, наверное, от зависти переворачивался в гробу.