Юрий Когинов - Багратион. Бог рати он Страница 5

Обе свадьбы — Санечкину и Катеньки — играли в один день, двенадцатого ноября 1781 года. Торжества были сначала в Эрмитаже Зимнего дворца в присутствии императрицы и всего двора, затем в потемкинском Аничковом дворце. Потом продолжались на загородной даче Григория Александровича, откуда теперь, в самом начале нового, 1782 года, сразу после Рождества, молодые и гости начали разъезжаться по своим пристанищам.

Самыми первыми упорхнули княгиня Варвара и князь Сергей Голицын. Они были довольны приемом у императрицы и у дяди и, обласканные, направились в свои саратовские края.

С явной неохотой, которую не старалась даже скрыть; уезжала графиня Александра Браницкая, нежная и преданная дяде. Санечка, со своим уже тронутым годами, некрасивым и плешивым гетманом Ксаверием.

Забегая вперед, следует сказать, что в Белой Церкви, под Киевом, у Браницких будет всякий раз останавливаться Григорий Александрович на своем пути в причерноморские края. И ее, Санечку, он подчас станет брать с собою в Херсон и другие новые города, где будут размещаться его походные ставки.

Кстати, Александра Браницкая окажется единственным родным и близким Потемкину существом в его последний, смертный, час. Занемогшего в дороге, его вынесут из кареты и положат, по его же велению, на ковре посреди степи. И Санечка бросится с рыданиями ему на грудь, неутешная в горе, которым завершится ее давняя и тайная любовь…

Теперь же в загородном дворце — только Катенька с мужем.

— Заходи с ним, Скавронским, — запахивая халат и опоясываясь кушаком, промолвил Потемкин.

За половину зимы молодой граф еще более сдал. А что особенно бросилось в глаза, привязалась грудная хворь — надсадный кашель.

— Тебе бы, граф, в теплые края, где горы и море, — встретил его Григорий Александрович.

— И не говорите, ваша светлость, — старался улыбнуться, отчего лицо сразу напомнило сморщенную обезьянью мордашку. — Только предамся мечтам, и вот они, пред моим внутренним взором — величавый Везувий и пронизанный солнцем, весь из белого камня Неаполь.

— С чего ж только в мечтах? — вырвалось у Потемкина. — Что посещает тебя в дремах, может вскоре обернуться и явью. Днями говорил о тебе, граф, с государынею нашею — щедрою и не устающею делать добро другим. Так вот — всемилостиво просила сообщить, что твердо обещает даровать тебе место посланника, сиречь полномочного министра Российской державы в королевстве Неаполитанском.

— Да пребудет в веках матушка наша всемилостнвица! — воскликнул Павел Мартынович и подался вперед, чтобы и на сей раз — к руке.

Только и теперь был остановлен. Пальцы, унизанные перстнями с алмазами и бриллиантами, сами прикоснулись к плечу графа.

— Благодарность свою выразишь ее величеству, когда дело определится и государыня пригласит тебя, новоиспеченного посла, на аудиенцию. Но тут вот с Катенькой как? Пока будешь там, в италийских краях, обустраиваться и обживаться, не пользительнее ли для ее хрупкого здоровья пересидеть под моим отеческим приглядом? Да, собственно говоря, не столь под моим — я-то днями направляюсь к себе в Херсон, а вот государыня-матушка несказанно будет рада, ежели Катенька украсит ее общество.

Тут Павел Мартынович закатил глаза, выражая тем самым неподдельный восторг, и из груди его, прерываемая внезапным кашлем, вырвалась некая вокальная рулада.

— Прощения прошу, кашель замучил, — объяснил он. — Это я взял первые ноты сонаты, которую вознамерился сочинить и преподнести в знак своего величайшего верноподданнического чувства нашей государыне Екатерине Алексеевне. Не правда ли, торжественное начало? Ах, как я счастлив! Как счастливы мы с тобою оба, моя несравненная Катенька!

Он обратил любовный взгляд на юную жену и, взяв давешнюю ноту, счастливый, выбежал из кабинета.

— О, как он успел мне надоесть, любезный дяденька, со своими ариями! — сморщила очаровательный носик Катенька. — Одно дело, что не люб он мне вовсе, а другое — и стыдно за него. Передавали мне, что все в Италии смеялись над ним, когда воображал он там из себя непревзойденного оперного певца и одаренного сочинителя музыки. Срам, да и только! Не знаешь, куда глаза отвести, когда за спиною судачат о муже такое. А это вы славно придумали про общество императрицы. А на самом деле я остануся подле вас, не правда ли?

Потемкин не успел ничего сказать, как вошел камердинер и доложил:

— К вашей светлости княжна Грузинская.

— Которая, говоришь, княжна? — переспросил и сам себе ответил. — Ах, эта, фаворитка князя Александра Михайловича… Проси.

Глава вторая

Ни одна красавица Москвы давно уже не вызывала такого бурного всеобщего восхищения, как княжна Анна Александровна Грузинская. Высокая, притом стройная, как тростник, с большими темными, с поволокою, глазами на чуть смуглом, точнее сказать, слегка матового цвета лице, напоминавшем благородный мрамор, она с первого же взгляда поражала своей необычностью всякого, кто ее видел.

— В кругу даже самых прелестных и милых русских или даже польских, в общем славянских, женских лиц княжна Грузинская поражала именно необычной в северных краях, что называется, восточной изюминкой. Но одного этого экзотического качества, вероятно, оказалось бы недостаточно, чтобы она приводила в оцепенение и заметный душевный трепет все мужское население первопрестольной.

Шарм и очарование сей красавицы заключались именно в соединении, в каком-то тесном и естественном слиянии ее внешнего необычного восточного облика с поразительно глубоким и резким умом, мягкости и доброты с твердостью характера, о чем говорили и выражение ее глаз, и манера вести беседу — легко и приятно и в то же время не избегая прямоты и даже резкости суждений.

В пору, о которой мы ведем речь, княжне шел всего девятнадцатый год, хотя она не то чтобы выглядела старше своего возраста, но производила впечатление самостоятельной, обладающей определенностью и твердостью своих убеждений женщины.

Дом, в котором с самых молодых лет она была принята и, можно сказать, считалась совершенно своею, был всем известный в Москве дом на Девичьем поле знатного еще с елизаветинских времен вельможи князя Александра Михайловича Голицына. Сей князь был когда-то чрезвычайным и полномочным послом России в Париже, а затем в Лондоне, при матушке Екатерине Алексеевне стал вице-канцлером империи, сенатором и обер-камергером. И лишь с недавних пор, выйдя в отставку, поселился в любезной сердцу Белокаменной.

Что свело старого князя с молодою особой? Москва, как и Санкт-Петербург, падкая на сплетни и пересуды, готова была приписать княжне привычную для осьмнадцатого века и в глазах двора будто бы даже вовсе не зазорную роль приживалки и содержанки, то бишь фаворитки. С сей стороны нам многое неизвестно. Посему не пойдем вслед за разнородными догадками и предположениями, а лучше отметим то, что вернее может объяснить, почему молодая грузинская княжна оказалась своею в аристократическом окружении сначала первой, а затем и второй российской столицы.

Еще до елизаветинского управления, в первой четверти восемнадцатого столетия, Вахтанг Шестой, спасаясь от турецкого нашествия, вынужден был покинуть родную Грузию и искать покровительства и защиты у России. С правителем Грузии под надежное русское крыло пришли его сыновья и более тысячи трехсот дворян — вся, можно сказать, знать древнего и гордого народа. Единые по вере православные братья образовали свои поселения близ Астрахани и самую мощную свою колонию в Москве.

Один из сыновей Вахтанга, Бакар, сразу вступил в русскую военную службу и закончил ее генерал-майором. Его сын, Александр Бакарович, тоже пошел по отцовскому пути: будучи, как и отец, грузинским царевичем, стал капитаном русской гвардии и женился на княжне Дарье Александровне Меншиковой. От сего брака и произошла в Москве внучка и дочь царевичей грузинских — Анна Александровна, хотя и стала значиться княжной Грузинской.

Русская знать, как, впрочем, и дворянство во многих иных европейских странах, давно уже связала свои генеалогические древа с ветвями иноземными. Достаточно упомянуть, что самые что ни на есть русские аристократы Голицыны пошли от литовского великокняжеского корня[7]. Естественно, стали соединяться, входить в русскую жизнь, обретя новую по духу и вере родину, лучшие сыны Грузии.

Так частичкою нового отечества стала дочь Грузии, княжна Анна Александровна. Уже, скажем, даже наполовину природно русская — княжна и по отцовской и по материнской линии. Что же было не считать ее своею многим самым знатным домам России, не открывать перед нею широко двери, почитая ее, как в дальнейшем и произошло, самым желанным членом семейства?

На обе свадьбы, что проходили у — светлейшего, куда сошелся весь верх Петербурга, гости прибыл и и из Москвы. Князь Александр Михайлович, понятно, был зван в первую очередь. Но, шестидесятилетний, он не отважился на утомительное путешествие и еще более утомительные торжества у государыни и затем у не звавшего меры в расточительстве и празднествах светлейшего князя-Таврического.