Евгений Салиас - Свадебный бунт Страница 5

— Ну, Лучка, что же, братецъ ты мой! Вѣдь я тебя изъ города выгоню.

Партановъ тотчасъ же кинулся въ ноги.

— Ни-же-ни, и не проси. Этимъ, братецъ ты мой, меня не возьмешь, — заговорилъ воевода. — Если вашего брата, всякаго, кто валяется въ ногахъ, прощать, то это всю свою жизнь въ однихъ прощеньяхъ проведешь. А ты вотъ что, Лучка, — и воевода нагнулся немного надъ стоящимъ на колѣняхъ молодцемъ:- ты слушай. Сегодня тебя засадятъ въ холодную, просидишь ты тамъ у меня, покуда не выпущу, долго, да кромѣ того, велю я тебѣ дать двѣ четверти розогъ. Не стоитъ его одежда персидская этой полсотни, да дѣлать нечего. Тебя надо пробрать. Будь у тебя деньги ему заплатить, я бы сей приговоръ съ тебя снялъ.

— Есть, Тимоѳей Ивановичъ, есть! 65 алтынъ есть, всѣ отдамъ.

— Мало, братецъ ты мой!

— Ну, вотъ какъ, Тимоѳей Ивановичъ, будь отецъ родной. Четверку розогъ и 65 алтынъ перейду.

— Ладно, — согласился воевода:- изволь. Развязать его.

Малаго развязали, и онъ, довольно бойко поглядывая, слазилъ въ карманъ, досталъ цѣлую кучку мѣдныхъ и серебряныхъ денегъ и передалъ персу.

Персъ, повидимому, остался доволенъ, а самъ Лучка тоже былъ доволенъ, такъ какъ четвертка, пропорція въ двадцать пять розогъ, была для него вещь знакомая и простая, а полсотни заразъ нѣсколько смущали. По его расчету, за эти лишнія розги 65 алтынъ, доставшихся ему, вдобавокъ, даромъ, заплатить было можно. Отпуская Лучку, воевода, все-таки, прибавилъ и пригрозилъ вновь:

— Если ты еще три раза у меня въ чемъ попадешься, помни, я тебя изъ Астрахани выгоню. Живи, гдѣ хочешь, по разнымъ приписнымъ городамъ. Надоѣлъ ты мнѣ.

Затѣмъ еще съ полчаса продолжался допросъ, и въ числѣ прочихъ придвинулся къ воеводѣ и вновь прибывшій въ городъ молодецъ.

— А, здорово, — узналъ его воевода. — Съ Москвы?

— Точно такъ-съ, ваше высокорожденіе. Ѣздилъ по вашему приказанію исправлять себѣ письменность, — отвѣчалъ Барчуковъ бойко и весело.

— Исправилъ?

— Точно такъ-съ. Вотъ она.

Барчуковъ слазилъ въ карманъ и подалъ бумагу.

Воевода прочелъ вслухъ. Въ видѣ значилось, что предъявитель сего, московскій уроженецъ, стрѣлецкій сынъ Степанъ Барчуковъ, 24 лѣтъ, отправляется въ Астрахань.

— Ну, вотъ это дѣло. А то какъ же можно жить съ подложнымъ видомъ! За это, братецъ ты мой, вашего брата не то что выпороть, а и въ острогъ засаживать полагается. А захочу, такъ и казнить смертью могу. А вотъ теперь живи себѣ. Ну, что, какъ на Москвѣ?

— Ничего, — выговорилъ Барчуковъ.

— Въ Кремлѣ былъ?

— Какже-съ, былъ, — промычалъ молодой малый.

— Скажи, братецъ ты мой, Ивана Великаго поправили, аль нѣтъ еще?

Барчуковъ хотѣлъ что-то сказать, но замялся и видимо смутился.

— Не понимаешь? Я спрашиваю тебя — колокольню Ивана Великаго поправили, аль нѣтъ? Видѣлъ, былъ ты въ Кремлѣ? Ивана Великаго видѣлъ? — добивался воевода вразумительно.

— Видѣлъ, — произнесъ Барчуковъ довольно бойко, такъ какъ дѣйствительно, въ бытность свою въ Москвѣ, онъ видалъ колокольню сотни разовъ.

— Ну, вотъ я и спрашиваю — поправили, али въ томъ же еще видѣ? Вѣдь его, сказывали, еще постомъ покосило на сторону: падать, вишь, задумалъ. Ну, теперь-то какъ? Прямо таки стоитъ или все еще на боку?

Яркій румянецъ заигралъ на лицѣ Барчукова. Чистосердечный и прямой малый сильно смутился. Другой давно бухнулъ бы что-нибудь въ отвѣтъ, сообразивъ, что «пойди, молъ, справляйся въ Москвѣ, какъ тамъ — на боку или нѣтъ». Но Барчуковъ былъ слишкомъ прямодушенъ, чтобы соврать хоть въ пустомъ случаѣ.

— Вотъ оказія, — подумалъ онъ и, наконецъ, чрезъ силу пробурчалъ кое-какъ шевеля языкомъ:

— Прямо, то есть какъ быть слѣдуетъ.

— Стало быть, поправили, поставили на мѣсто? — произнесъ воевода.

— Такъ точно, стало быть, на мѣстѣ, какъ слѣдуетъ.

— Ну, вотъ и слава Богу. А признаться, мнѣ частенько оно приходило на умъ. Обида какая! Эдакій, значитъ, монаментъ древній и священный, и вдругъ это на боку. Совсѣмъ нехорошо.

Воевода говорилъ о случаѣ всѣмъ извѣстномъ.

Вѣсть о томъ, что Иванъ Великій покосился на сторону вслѣдствіе того, что царь будто хочетъ всю православную землю полатынить и въ нѣмецкую вѣру обратить, упорно держалась въ Астрахани, какъ и на многихъ окраинахъ. Но въ данномъ случаѣ воевода и не догадывался, что онъ, укорявшій астраханцевъ за вѣру во всякіе дурацкіе слухи и убѣждавшій Носова воевать съ этими слухами, на этотъ разъ по поводу самаго нелѣпаго слуха о покосившемся Иванѣ Великомъ — самъ попался въ просакъ.

Когда Барчуковъ вышелъ изъ воеводскаго правленія, то встрѣтилъ на улицѣ тѣхъ же двухъ стрѣльцовъ съ Лучкой впереди. Малаго уже высѣкли и вели въ холодную.

Барчуковъ зналъ Партанова въ лицо, видалъ не разъ его буйства въ городѣ, но съ нимъ лично ему никогда не приходилось сталкиваться и говорить. На этотъ разъ Партановъ, знавшій Барчукова и въ лицо, и по имени, вдругъ остановился, обернулся къ нему и произнесъ веселымъ, но и дерзкимъ голосомъ:

— Барчуковъ, слышь-ко, парень, что я скажу, удивлю я тебя. Просьба къ тебѣ будетъ. Уважишь — ладно, не уважишь — наплевать. Уважишь, помни, и крѣпко помни, постоитъ за тебя при случаѣ горой, какъ за брата родного, Лучка Партановъ. Не уважишь просьбы, помни и крѣпко помни, въ случаѣ чего, себя не жалѣя, нагадитъ тебѣ въ какомъ дѣлѣ Лучка Партановъ такъ, что небо съ овчинку покажется. Слушай, парень, дай ты мнѣ вотъ сейчасъ изъ руки въ руку, вотъ на ладонь клади десять алтынъ.

Барчуковъ остановился, слушая рѣчь заарестованнаго, и когда онъ кончилъ, молчалъ и раздумывалъ:

— Чудно было все сказано. Хочешь — дай, не хочешь — не давай. Дашь — я тебѣ услужу, не дашь — гадость какую сдѣлаю. Десять алтынъ деньги небольшія, а все же деньги. А положеніе Барчукова теперь такое, что эдакой пройдоха, буянъ и головорѣзъ, какъ Лучка, можетъ, пожалуй, пригодиться.

Барчуковъ разсмѣялся, слазилъ въ карманъ, досталъ мошну, вытрясъ оттуда десять алтынъ и весело шлепнулъ ихъ въ ладонь буяна-парня.

Лучка поглядѣлъ на деньги, пригнувъ голову на бокъ, какъ лягавая собака смотритъ на ползущую муху, потомъ молча положилъ ихъ въ карманъ и произнесъ тихонько, будто тайну какую:

— Ну, Барчуковъ, помни, братецъ ты мой, помни. Увидишь. Черезъ недѣлю, или черезъ мѣсяцъ, или черезъ годъ — это все едино, а будетъ тебѣ нужда въ Лучкѣ, найди ты его въ городѣ и прикажи. Что укажешь, все то онъ сдѣлаетъ. Вотъ тебѣ Христосъ Богъ.

И арестованный началъ креститься. Затѣмъ онъ быстро двинулся въ сопровожденіи стрѣльцовъ и, конечно, по направленію въ ближайшій кабакъ.

Барчуковъ тихо пошелъ своей дорогой и думалъ:

— А что, какъ и въ самомъ дѣлѣ этотъ буянъ да при случаѣ поможетъ мнѣ въ чемъ? Вѣдь вотъ не знаю, какъ и рукъ приложить къ своему дѣлу, какъ развязать все. Пойти прямо къ Ананьеву тотчасъ, опять прогонитъ. Нѣтъ, надо прежде вѣсти собрать, какъ у нихъ и что? Да надо какое ни на есть себѣ мѣсто найти, а болтаться зря, безъ дѣла — тоска возьметъ.

Черезъ минуту молодецъ остановился какъ вкопанный и вздохнулъ.

— Ну, вдругъ… А?! Вдругъ узнаю, что Варюша замужемъ. Охъ, даже въ потъ бросило! — проговорилъ онъ.

И Барчуковъ сталъ мысленно разсуждать, что дѣвицы всѣ перемѣнчивы… Клятвы свои легко забываютъ. А Варюша Ананьева еще и балованная, и богатая приданница, и лакомый всякому кусъ.

— Охъ, ей-Богу, страшно! — вздыхалъ парень.

V

Посадскій Носовъ, или Грохъ, послѣ бесѣды съ Ржевскимъ медленно, задумчиво, ровной и степенной походкой вышелъ изъ кремля чрезъ Пречистенскія ворота. Всегда бывалъ у него мрачный видъ, а теперь онъ былъ воистину темнѣе ночи. Послѣ посѣщенія воеводскаго правленія или иного присутственнаго мѣста, вообще какого-либо городского начальства, на посадскаго неизмѣнно еще пуще нападала тоска, пріятелямъ его непонятная и необъяснимая, и затѣмъ продолжалась иногда три, четыре дня. Казалось, соприкосновеніе съ властями и сильными міра сего какъ будто прямо растревоживало скрываемую Грохомъ душевную язву.

Оно такъ и было въ дѣйствительности.

Теперь Носовъ, медленно выйдя изъ Кремля въ слободу, разсуждалъ про себя.

— Воевода! Судья! Всякихъ дѣлъ рѣшитель! Главный начальникъ надъ всякой живой тварью на тысячу верстъ! А что у человѣка на умѣ? Птицы да спанье! Добрый человѣкъ, слова нѣтъ, но малоумный, лѣнивый. Его не только никакой купецъ въ приказчики къ себѣ не взялъ бы, даже рыбакъ въ подручники не возьмемъ. Развѣ ему только поручить лодки да челноки конопатить да смолить, или ямы для просола рыбы копать. А онъ судья, царскій воевода. Что же это такое? Какъ это уразумѣть? Опять и самъ царь все пуще дурачествуетъ, басурманится: столицу, вишь, изъ православной земли къ чуховцамъ перетащить хочетъ. Что же, развѣ онъ весь Кремль, всѣ святые соборы потащитъ на подводахъ? День деньской, сказываютъ, пьянствуетъ, дерется, жену прогналъ, хоть и царица, въ монастырь заперъ, а себѣ нѣмку подыскалъ. Царь онъ русскій!? Какъ опять это уразумѣть? А этотъ Александра Меньшиковъ, сильный человѣкъ, первый совѣтникъ и заправитель царскій, изъ простыхъ же людей, да не изъ такихъ, какъ я, а похуже. Вотъ тутъ и разсуди. Да и самое дѣленіе это людское чудно. Тутъ бояре, а тамъ мѣщане, или подлый народъ. Тутъ тебѣ русскій человѣкъ, а тамъ киргизъ, индѣецъ. Что тутъ поймешь? Иной разъ бываетъ какъ будто свѣтло въ головѣ, будто что-то уразумѣлъ, а инъ бываетъ — заволокетъ разумъ тьма тьмущая. И все это раскидываніе твое мыслями вдругъ лютымъ грѣхомъ тебѣ обернется. А какой же грѣхъ? Повиненъ ли я, что мысли мои — волчьи мысли, и какъ волки въ головѣ рыщутъ. Вотъ хоть бы это. Я понимаю, что есть на свѣтѣ русскій православный народъ и есть, къ примѣру, персидскій народъ съ своимъ царемъ и съ своимъ Богомъ. Но они у персида, и царь, и Богъ, какъ бы не настоящіе, а самодѣльные. Обманъ и соблазнъ только. А вотъ этихъ своихъ русскихъ приключеній не могу осилить. Хоть бы воевода нашъ, разныя власти царскія, наши правители? Глупцы или пьяницы, или кровопійцы. Одни сони непробудные, а другіе съ живого и съ мертваго люты кожу драть, малаго ребенка — и того не пожалѣютъ. Что же это, не грѣхъ? что же это законъ? Но какому же закону — по человѣческому, или по Божьему, или по иному какому? Ничего вотъ тутъ я и не уразумѣю. Какъ же такимъ властямъ да будто указываетъ Господь праведный повиноваться? Не вѣрю…