Томас Дональд - Маркиз де Сад Страница 5

В спорах, последовавших после суда, почти ничего не говорилось о том факте, что свои жертвы Бредли убивал топором, а владеть он им научился в ту пору, когда работал помощником мясника. Бойня является не менее благодатной почвой для воспитания жестокости, чем библиотека или книжный магазин. Но те, кто в первую очередь усматривал влияние работ Сада и громко отстаивал свое мнение, относительно ремесел мясника и бойца предпочитали молчать. Существует огромная разница между чтением об убийстве и совершением преступления. Различие между убийством животного и человека заметно несколько меньше. Другие голоса возлагали вину на книги, касавшиеся высшей меры и телесных наказаний, находившиеся в этой частной коллекции, совершенно забывая о том, что государство всего за два года до «болотных убийств» готовило и награждало тех, кто от его имени наказания такого рода приводил в исполнение, тем самым причиняя смерть или физические страдания.

Действительная опасность, которую таит в себе влияние Сада на убийц типа Гитлера или нацистов, много проще и страшнее. При обычных обстоятельствах мысли и желания, способные привести к гибели предполагаемых жертв, из-за страха общественного порицания или чего хуже остаются в голове потенциального преступника. Но он в один прекрасный день может, например, обнаружить, что его убийственный инстинкт разделяют лидеры того или иного современного тоталитарного государства, окруженные восторгом масс и фетишистским блеском, и прийти к выводу, что не одинок даже в сексуальном выражении этого инстинкта. Знаменитый французский дворянин в восемнадцатом веке одобрял и даже практиковал вещи, которые так импонировали его воображению. Поведению при этом придавались определенная интеллектуальная и нравственная респектабельность, иначе оно рассматривалось бы как преступное или безнравственное. Сад, по его собственному свидетельству, преступления своих героев использовал для иллюстрации своей философии. Убийцы, которым уже одно имя маркиза ласкает слух, могли бы попытаться поднять свою одержимость до уровня философии, а потом совершать преступления во имя достижения ее целей.

Учитывая уровень мышления «болотных убийц», для минимального морального оправдания своего поведения им оказалось достаточно безобидной версии «Злоключений добродетели» Сада и научного труда о его месте среди философов восемнадцатого века. Хватило бы даже десятиминутного чтения статьи в энциклопедии, следующей после его имени. Такой формы знание, возможно, оказалось бы еще более опасным, так как его легче усвоить.

Однако лишенные философии Сада убийцы непременно нашли бы ему альтернативу. В аналогичном преступлении в Чикаго в 1924 году Леопольд и Леб отыскали оправдание у Ницше, взгляды которого, несомненно, только укрепили бы восхищение, которое преступники более позднего времени испытывали к фашизму. Известное изречение немецкого философа: «Идешь к женщинам? Не забудь их выпороть!» с убедительной точностью суммирует, по крайней мере, один из аспектов садовской мысли.

Такие жестокие преступления, как «болотные убийства», стоят как будто выше иронии. И все же, она присутствовала в их верованиях и характерах. Несмотря на восторженное отношение к нацистскому режиму, этот режим приговорил бы убийц к смерти с выражением такого же омерзения, с каким отнеслись к ним в Англии. И даже сам Сад отрекся бы от них с презрением, которое выказывал мясникам, разделывающимся с женщинами и мужчинами в разгул Террора. Подобные преступники пролетарского происхождения у него, человека, остро ощущавшего свое социальное происхождение, ничего, кроме презрения, вызвать не, могли. Еще большая ирония заключалась в том, что они совершенно ничего не знали о Саде — человеке, который как судья во время Революции при помощи суда спасал от смерти и наказания невинных людей. Его обвинили в преступной «умеренности» и бросили в тюрьму, где он в зловещей тени гильотины ожидал своей участи.

— 3 —

Бывали случаи, когда автор оставался в памяти потомков и по прошествии двух столетий после смерти, но редко кто пользовался известности, схожей со славой Сада. Популярности книг маркиза в значительной степени способствовал их систематический запрет и подпольные издания. На собственную репутацию Сада, облекая ее в романтический ореол, накладывали отпечаток слова и поступки его литературных персонажей, а также полувымышленные рассказы о скандалах, из-за которых он и стал узником сначала Венсенна, а потом — Бастилии. В его доме наслаждений или маленьком особняке в Аркейе, южном предместье Парижа, имело место жестокое избиение молодой женщины; в Марселе с группой девушек произошла кровавая оргия; случались у него и другие оргии в более тесном кругу, которым он предавался в своем удаленном замке Ла-Кост на протяжении всей зимы 1775—1776 годов. Если верить этим историям, то он, упивающийся каждой формой греха и преступления, возбужденно вопящий, наподобие Сен-Фона из «Жюльетты», о возвышенном достижении одновременного участия в отцеубийстве, инцесте, проституции и содомии, по своему характеру ничем не отличался от персонажей своего литературного творчества.

В двадцатом веке Сад предстал чем-то вроде нового автора. Рукопись «120 дней Содома», которую он спрятал в стене своей камеры в Бастилии, во время беспорядков 1789 года исчезла. Ее обнаружили только в конце девятнадцатого века. Оригиналом владела одна французская семья, в распоряжении которой он находился уже много лет. Впервые эту рукопись опубликовали в 1904 году. Многие другие его произведения выходили ограниченными тиражами или не выходили вовсе. Это продолжалось еще почти столетие. Имя Сада дало европейским языкам новое слово, хотя человек, носивший его, редко упоминался в исследовательских работах, посвященных французской литературе или просветительской мысли.

Позже маркиз появился в образе героя романтической революции и литературного бунтаря. При жизни Сада его семья и власти, светские и церковные, были убеждены, что, заточив его в темницу или лечебницу для душевнобольных, они избавятся от всех неприятностей, исходивших от него. Но он обманул их ожидания, проявив дух неповиновения, нашедший воплощение в произведениях, которые слагались в тома обличительных речей и оскорбительных выпадов, пересыпанных сценами сексуальной разнузданности, считавшимися в высшей степени непристойными. Что касается властей, то они сделали все возможное, чтобы имя автора и его работы не только при жизни, но и после смерти их создателя оказались преданы забвению. 1 февраля 1835 года «Ревю Аптезьен» отказалась напечатать имя маркиза, когда перечисляла известных людей той области Прованса. Хотя замок Ла-Кост, служивший домом семейства Садов, располагался именно в том районе, газета не стала упоминать о фигуре «столь чудовищной и позорной репутации», которую теперь провозгласила виновной в убийстве. Но такой напускной стыдливостью статья возбудила к нему куда больший интерес, чем если бы ограничилась простым упоминанием его имени. Чтобы дать представление о его книгах, приводилась цитата Жюля Жанена: «Там нет ничего, кроме кровавых трупов, детей, которых вырывают из материнских рук, молодых женщин, которым в конце оргии перерезают горло». Но книгам, как и их автору, было суждено сбросить узы своего заточения и стать презрительной насмешкой над социальным порядком, обличавшим их в непристойности. С легкой руки Краффт-Эбинга, введшего в оборот научного языка психопатологии термин «садизм», Сад обрел бессмертие. Человек, которого Генри Джеймс не без удовольствия называл «скандальным, надолго преданным забвению автором, имя которого не подлежало упоминанию ни при каких обстоятельствах», стал синонимом всего того, что являлось самым отвратительным в человеческом поведении. Имя маркиза отныне употреблялось для характеристики определенного класса убийц, истязателей, тиранов и прочих лиц, деяния которых отличались невыразимым злодеянием.

Широко распространено мнение о заразительности идей Сада. Вероятно, подсудимые в Честер Эссайзес находили в нем какое-то утешение. С другой стороны, человеком, давшим жизнь неопубликованным произведениям Сада и посвятившим их изучению жизнь и все денежные сбережения, оказался Морис Гейне (1884—1940). Тем не менее если работы Сада и оказали на него какое-то влияние, то у Гейне имелись все основания для благодарности этому опальному маркизу. Морис стал пацифистом, коммунистом, отказавшимся помогать Советской революции только после того, как устрашился размаху ее кровопролития. Всю свою жизнь он боролся за запрещение боя быков с его возведенной в романтический ореол жестокостью, проявляемой к другому виду живых существ.

Возможно, Сад и оказывает пагубное влияние на «болотных убийц» и им подобным. Кто знает, может быть, защита Теофила Готье в его вступлении к «Мадемуазель де Мопен» 1835 года все еще звучит правдоподобно. «Книги перенимают поведение: поведение не перенимают из книг. Регентство породило Кребилльона, а не Кребилльон породил Регентство… Это все равно, что сказать, что весна наступает вследствие появление зеленого горошка. Как раз все наоборот. Зеленый горошек появляется, потому что весна, а вишни — потому что лето». Все же следует высказать одну истину: влияние, оказываемое определенной книгой на отдельного читателя, всегда уникально и неповторимо. Влияние Сада зависит от того поля, на которое падают семена его философии.