Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века Страница 5

Дорога пошла под уклон, вскоре достигла лесной луговины, заросшей высокой, по пояс травой. Ниже, меж ольшаником, поблескивал ручей. Солнечные лучи заиграли на доспехах, металлических бляшках конской сбруи.

Гридни устраивали становище, разводили костёр. Вереница вершников растекалась по лесному лугу. Дружинники спрыгивали наземь, кони тут же тянулись к траве. Пешцы валились на землю. Поляна наполнилась гомоном, конским ржанием. Владимир спешился, разминая ноги, прошёлся по ромашковому цветнику. Воздух, густой от запаха трав и зноя, наполнялся жужжанием пчёл, шмелей, стрёкотом кузнечиков. С могучих дубов, росших на опушке, на всю округу разносился гвалт сорочьего дозора. Владимир посмотрел сквозь растопыренные пальцы на жаркое солнце, ушёл в тень разросшейся лещины, где гридни поставили сидельце. Добрыня послал молодого гридня к обозам с полоном. Посланец пропал надолго, когда вернулся, Владимир заканчивал полдничать.

Обозы отстали, прибудут не скоро, у передней телеги со скарбом полоняников сломалась ось, дорогу загородила, ни проехать, ни объехать.

– Ну и дороги у нас, – фыркнул князь, отставляя чашу с квасом. – Надобно замостить, как улицы в Новгороде.

– Есть дела и поважней, – возразил Добрыня. – Подождут дороги. Рубежи на полдни от степняков никак не наладим.

– Полоняников отправлю. Валы насыпят, домой отпущу.

– Сколько его, того полона? За десять лет не управятся. Степняков каждое лето ждём. Там много людей надобно. Ты с сивера угличей, кривичей пересели на полдень.

– Добром-то не пойдут, разбегутся.

– А ты льготу дай, – наставлял воевода. – Освободи от дани лет на пять, они за два лета управятся.

– Подумаю, – недовольно ответил князь.

Предложение было дельным, и задача решалась довольно просто. Как сам не додумался…

– Там бы не только валы насыпать, – продолжал Добрыня. – Городки новые ставить, с городницами, вежами. Много людий надобно.

– Сказал же, подумаю, – раздражился князь.

Владимира занимал уже другой вопрос. Думами был в Вышгороде. К кому идти – к гречанке, чехине? Или съездить в Предславино к строптивой Рогнеде? Или же попервах найти усладу с юными полонянками? Князь склонялся к последнему.

Добрыне не давала покоя задумка князя. Столько дел на Земле, а тот старые, всеми забытые обиды вспоминает. И не отговоришь же, упрям, как бабка и отец. Только у Святослава упрямство на иное направлялось.

После роздыха, тронувшись в путь и оставшись с князем наедине, Добрыня вернулся к тайным разговорам.

– Я про Буды, княже, подумал. Не возроптали б христиане.

– А им что за дело? То наши заботы, не их. На Варяжском море что делается? Попов режут, церквы жгут, людий христианской веры побивают. У нас с попов и волос не падает. Варяжская церква Ильи стоит, и бабкина София стоит. Хоть и глаза мозолят, а стоят целёхонькие. Ни в Киеве, нигде по Руси христиан не трогают. У них свои заботы, у нас свои. Чего им роптать.

– Так-то оно так, княже. Да Буды в греках крестился. В Киев вернулся, и сына крестил. Христиане они. Ай не сказывали тебе? Не отступишься ли?

Так вот почему варяг самому на глаза не попадался. Не в святилище ходит, в церковь. Да и живёт затворником, видно, многонько за свою жизнь невинных душ загубил. Теперь у своего христианского бога грехи замаливает.

Владимир думал не долго.

– Христиане так христиане. Мне до того дела нет. Жребий падёт на варяжского сына. Не возропщут христиане, побоятся. Возропщут – устроим им то же, что руги их единоверцам устроили.

Добрыня вздохнул, более не только не пытался отговорить князя, но принялся обдумывать, как сподручней выполнить державную волю.

Глава 3

1

Текла в Древлянской земле речушка Песчанка, несла свои воды в Уж, словно нитка бусинки, низала сельца и селища. Клонились по берегам ивы, ракиты. Весной одевалась Песчанка кипенью черёмушников. Стояло на отлогом бережку сельцо Ольшанка дворов об тридцати. Избы в Ольшанке по древлянскому обычаю ставили глинобитные, на столбах. Для тепла на десяток-полтора вершков опускали в землю. Вход делали с тёплой стороны – не от улицы, а от речки. Во дворах стояли коморы, одрины, хлевы для скотины, гумна, для хранения зерна рыли житные ямы. К Песчанке опускались огороды – капустники, репники, гряды с прочей огородной мелочью.

Ниже по течению в четырёх верстах от Ольшанки обосновалась сестра-двойняшка – весь Дубравка. В восьми поприщах от Дубравки лежало вотчинное селище Городня. Из Городни на закат дорога вела в бывшую столицу Древлянской земли Искоростень, на восход – в Киев. До Искоростеня набиралось вёрст сорок пять, до Киева же – сто с немереным гаком. Меж Дубравкой и Ольшанкой высился холм, прозванный Красной Горкой. На ровной вершине горушки росли три могутных дуба. В среднем, неохватном, на высоте полутора человеческих ростов на все четыре стороны света смотрели кабаньи челюсти. Здесь, у дубов, находилось святилище. Когда на дубе появились зубастые челюсти, не помнили и древние старики. Торчали они из коры, словно сами собой выросли. На луговине близ холма собирались на игрища меж сёл жители Ольшанки, Дубравки и Городни. На горушке катали писанки – разрисованные яйца, на требище у священного дуба славили богов. Блюли святое место, творили требы три волхва – Путша, Вышата и Градобой. Старшим был Путша. Огнищанину Оловичу, управлявшим вотчиной тиунам Красная Горка пришлась не по вкусу. То была гордыня. Им, боярским мужам, приходилось за десяток вёрст добираться на моления. Но святые места ни князьям, ни боярам, ни их мужам и приспешникам не подвластны. Священное дерево выросло не у Городни, а на Красной Горке. Сам Перун на него в незапамятные времена родией указал. Подступался как-то Олович к Путше с предложением перенести требище к Городне, да после своих святотатственных слов едва не кубарем с Красной Горки скатился.

В Ольшанке у берёзовой рощи было своё святилище. В святилище жили старый и молодой волхвы. Старого звали Торчин, молодого – Студенец. Великомудро умельство волхвов. Многие тайны знать надобно, дабы законы божьи соблюдать и советы верные людиям подавать, спасать их от всяких напастей. Потому Торчин, коему уж скоро предстоял путь в Навь, третье лето обучал Студенца волховским премудростям. Но не только славить богов на требище ходили люди в святилище. Обитала здесь же потворница Зоряна. Вот к ней-то натоптали тропу и ольшанки, и жёны и девы из Дубравки, случалось, и из Городни прибегали. Многие заботы несла на себе Зоряна. Хотя и считалась потворницей, а и ведуньей приходилось бывать, да мало ли кем. Надобно Макошь ли умилосердить, рожаниц ли, – то Зоряна ведает. На свадьбах без неё не обойтись. И невесту в бане моет, и чашу с талисманом плодовитости молодым подаёт. Лечила Зоряна женские немощи, роды принимала, рожениц выхаживала, к занедужившим детям её же звали. Ежели у кого живот становился тяжёл, силы иссякали, к ольшанской потворнице шли. Знала Зоряна и притворы, и наговоры, и целебные снадобья готовила. Человека квёлого, от немощи едва ноги переставлявшего, могла потворница оздоровить, бодростью, силой напитать, на Купалу, на игрищах меж сёл костёр возжигала. Была Зоряна бездетной вдовицей, умельство своё от бабки переняла. Пока в мужатицах ходила, умением своим шибко не пользовалась, а как овдовела, к волхвам ушла, о людиях озаботилась. Торчин не раз ей говаривал: «Кому умельство своё передашь, Зоряна? С собой унесёшь? То не дело, надобно его людиям оставить. Жена ты ещё молодая, крепкая, подумай».

2

Случаются в жизни периоды, словно Ирий с Репейских гор на землю спускается. Ведь что есть Ирий – место, где обитают боги и праведники, коим Сварог даровал вечное блаженство. Обитателям Ирия никто не чинит обид, и жизнь им в радость. В Ириии не случается засух и пожаров, не живут в обиталище богов презлые степняки. Никто не мешает смердам пахать ниву, собирать урожай, косить траву. Иной жизни, как жизнь на земле, со всеми тяготами, заботами, Желан не ведал, и жизнь в раю рисовалась ему подобно земной. Коли в семье все сыты и здоровы, работа ладится и спорится, то, можно сказать, живёт он не на земле, а в Ирии.

Дажьбогов свет наполнял мир. Высоко-высоко, в недосягаемой голубизне до боли в глазах сверкало ясно солнышко. Затерявшись в небесной необъятности, словно подвешенная на невидимой нити, висела махонькая серая пичужка, услаждала поднебесье песней мирной жизни. Лето выдалось удачливым. Зимой снега лежали вровень с тыном, на Ярилин день дожди увлажнили и ниву, и огороды, и покосы. Травень не серебрил траву инеем, заморозки не побили вишенный и яблоневый цвет. Травы поднялись сочные, густые, по пояс. С самой русальной недели вёдро стоит – коси успевай.

Коса словно срослась с руками, являлась их продолжением. Желан не задумывался над каждым взмахом. Тело, привычное к работе, управлялось само. Рубаха надувалась пузырём, ветерок стихал, ткань липла к увлажнившейся спине.