Октавиан Стампас - Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров Страница 5

Получив первое наслаждение от жизни, я присел на скамью и, переводя дух, стал выбирать глазами, чем бы особо изысканным по здешним меркам завершить столь своевременную трапезу. Конечно же мое сердце дрогнуло при виде сочного крылышка фазана, окруженного солеными оливками. Я не стерпел и, оставив свой меч на столе, среди блюд, потянулся за подносом обеими руками, положил его себе на колени и вдохнул великолепный аромат.

Вот какого мгновения ждала моя соблазнительная мышеловка!

Я прожевал мясо, набил рот оливками и поперхнулся, ощутив голой спиной чье-то роковое присутствие. Поднос опрокинулся с моих колен. В дверях возвышалась темная и грозная фигура, облаченная в сплошные латы и франкский шлем с опущенным забралом. Правой рукой этот железный великан придерживал рукоять огромного двуручного меча, волнистое лезвие которого лежало у него на плече.

— Это ты, славный воин Ордена? — пролепетал я, поднимаясь и чувствуя трусливое разжижение в коленях.

Затрепетавший рассудок услужливо подсказал мне спасительную, но лживую разгадку: воин Ордена мог выбраться из колодца сам и, облачившись во все свое воинское снаряжение, подняться за мной в башню.

Первым ответом мне было молчание, а вторым — грозная и тяжелая поступь, с которой рыцарь двинулся от дверей в мою сторону.

Неторопливо приближаясь, рыцарь столь же неторопливо поднял левую руку и сжал железной перчаткой свободный конец рукояти.

— Кто ты, ответь! — пробормотал я. — Может быть, мы не враги друг другу!

Лезвие, между тем, проснулось и, блеснув серебристой змеей, поднялось надо мной до самого потолка.

Тени обманули меня. Латник был велик настолько, а меч его так длинен, что он, пожалуй, сумел бы разрубить меня пополам, размахнувшись от самой двери. Я отшатнулся, но было поздно: змеистое лезвие со свистом ястребиного крыла уже рассекало эфир над моей головой.

Меня спасла крохотная и несомненно волшебная оливка, попавшая под ногу. Раздавив ее, я поскользнулся и рухнул на пол.

Громоподобный удар меча пришелся по столу и разрубил его надвое. Стол сложился, а блюда и кувшины со звоном покатились в разные стороны.

Испуганной ящеркой я проскользнул по бобам, изюму и ручейкам вина к двери и, опрометью выскочив на лестницу, поскакал вниз по ступеням, слыша страшную и неторопливую погоню: подобно далеким звукам тяжелого колокола раздавались за моей спиной шаги железного великана.

Я лихорадочно считал витки и на пятидесятом замер, ужаснувшись: столько их никак не могло быть! Горячечная мысль вспыхнула в моей голове: что если я на бегу пропустил спасительную дверь и теперь пытаюсь искать спасение в ловушках подземелий? Тогда я помчался обратно наверх, как заяц, который, окончательно ошалев от погони, приметил спасительный кустик прямо под ногами охотника.

Гром шагов приближался мне навстречу, и вот уже страшная тень потянулась по ступеням из-за поворота, и блеснуло стальное жало меча.

Я бросился обратно, вновь перепрыгивая через доспехи и черепа и вдруг попал в какие-то необъятные подземные галереи с высокими сводами и редкими решетчатыми окнами, от которых исходили вниз полосы бледного света. Из глубины галерей донесся шум воды, и то, что несло мне гибель в тесном колодце, теперь поманило меня какой-то смутной надеждой.

Я двинулся в направлении шума сначала шагом, а потом, когда все пустоты галерей заполнил гром страшных шагов, — уже мелкой, испуганной рысью. Поступь моего железного преследователя была столь оглушительно громкой, что, казалось, он один наступает на меня отовсюду: и сзади, и спереди, и с боков.

То, что манило меня пением сирен, оказалось подземной рекой, бурной и полной каменных зубов, как пасть дракона. Я посмотрел на пенившийся злой поток, обернулся назад и подумал, что опять придется выбирать между двух смертей. Гранитные плиты пола были уложены так, что обрывались в реку ровной ступенькой. Вода нестерпимым холодом обожгла мою стопу. «Успеешь превратиться в ледышку раньше, чем разобьет об камни», — с каким-то постыдным, трусливым облегчением подумал я.

Гулкий звон шагов возвещал, что рыцарь приближается. Я брызнул себе в лицо воды и огляделся, бессовестно ища последнюю лазейку. И вдруг все широкие тени со всех углов и закоулков галерей тронулись, поплыли и сгустились в страшную фигуру с волнистым мечом в руках. Я отскочил в сторону и, уже не в силах бежать, обреченно попятился. И чем дальше отступал, тем, казалось все выше становился этот чудовищный панцирь, увенчанный хищной челюстью забрала и страусиным пером.

Меч завораживающе покачивался в руках великана. Лезвие неторопливо легло набок и поплыло куда-то в сторону, но в крохотный миг, оставшийся в зазоре между жизнью и смертью, я успел сообразить, что сейчас развалюсь на две ровные половинки, только уже не вдоль, а поперек.

Хвала Богу, Незримому и Всевидящему, по воле Которого мне вновь была дарована жизнь, а не смерть. Я нырнул под свист лезвия и был разом и оглушен, и ослеплен: оглушен ударом меча по шлифованному граниту стоявшей позади меня колонны, а ослеплен снопом искр, на миг озаривших пустоты подземелий.

Я откатился в сторону, очутившись на самом краю пола, и едва собрал силы для прыжка, как меч обрушился на плиту всего в двух пальцах от моего плеча, обдав меня своим смертельно холодным дыханием. Лезвие вонзилось в древний гранит. Черный излом трещины с хрустом пересек пол перед моими глазами. Гладкая плита стала крениться, и я соскользнул с нее прямо в бурный поток.

Все мои члены сразу онемели от холода. Не было и мысли сопротивляться бурунам. Меня крутило и бросало из стороны в сторону, тянуло куда-то вперед то головой, то ногами. Мое тело налетало на камни, ничуть не страдая от ударов. В этом шумном и неудержимом движении мне даже стало смешно, когда я вообразил себе железного великана, пытающегося разрубить своим огромным мечом вязкий и бесчувственный комок теста, каким я казался себе до тех пор, пока последние чувства не покинули меня.

Помню, что меня долго несло и швыряло в темноте, а потом впереди появилось дрожащее пятно зеленовато-голубого сияния. Оно увеличивалось, превращаясь в подобие небосвода, каким он бывает в рассветный час… Наконец я получил весьма чувствительный даже для куска теста удар прямо в лоб. «Небосвод» сразу покрылся багровым закатом, и тут же все опрокинулось в бездонную пропасть.

Воля Всевышнего воплотила меня вновь, и этим новым воплощением стал теплый сгусток ноющей и сладостной боли. Я наслаждался своей болью и своей неподвижностью, пока не почувствовал мягкого прикосновения прохлады к моему лбу, затем — к моим векам и наконец — к моим губам. По этим прикосновениям я и определил, что все еще имею лоб, веки и губы и, следовательно, скорее всего жив.

Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой в тумане какое-то лицо в желтом ореоле и на этот раз не стал гадать, кто передо мной, человек или ангел, а широко открыл и второй глаз, решив дать работу обоим. Не связанные прихотями воображения, они стали мне верными слугами.

Надо мной стоял, склонившись, старик в желтом тюрбане и добродушно улыбался.

— Ля галиба илля-ллах! («Побеждает только Аллах!») — сказал старик.

— Таваккальту аля-ллах! («Я полагаюсь во всем на Аллаха!») — невольно ответил я ему и от удивления даже приподнялся на локтях, поначалу даже не заметив приступа мучительной боли во всех костных сочленениях.

Было чему удивиться! Я понимал и этот язык, совершенно не похожий на тот, на котором еще недавно думал и разговаривал с воином Ордена!

Старик засмеялся и положил мне на голову свою сухую жесткую руку.

— Не торопись, юноша, — сказал он. — Всемилостивый и всемилосердный Аллах, да будет Ему хвала во веки веков, ниспослал тебе новое утро и новую жизнь. Всего этого пока вполне достаточно для обладания.

Я подчинился его ласковому голосу и вновь лег на спину, закрыв глаза. Старик долго молчал, то чем-то шурша, то чем-то позвякивая. Когда я, не выдержав, вновь приоткрыл глаза, то увидел, что склоны гор уже покрылись золотистым блеском вечерней зари.

— Как чувствуют себя мозг и желудок, а также мышцы и кости доброго путника? — донесся до моих ушей веселый, по-стариковски скрипучий голос. — В согласном ли они единстве, или каждое думает о своей собственной печали?

Одним махом я вскочил на ноги и вздохнул полной грудью, не услышав в себе ни единой жалобы, поданной самой слабой связкой или самым слабым ребром.

— Клянусь небесами, все во мне едино и наполнено силой, — ответил я старику, без всякого труда отгоняя от себя смутные воспоминания о всех страшных снах, привидевшихся мне вдалеке от места моего нового воскрешения. — Даже тень не постыдилась бы теперь своего хозяина.

Сидевший у маленького костра старик поправил медный чайник на дорожной треноге и пристально посмотрел на меня.