Валерий Шумилов - Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста Страница 5

Сен-Жюст прислонился головой к зеркалу и прикрыл глаза. Ужасные дни… Они все тогда пошли на гильотину: Баррас, Камбон, Лежандр, Лекуантр, Вадье, Ровер, Панис, Фрерон, Шенье, оба Бурдона и половина Комитета общественного спасения, включая Билло, Колло, Карно и Барера. Тюрио, Дюбуа-Крансе и Амар застрелились. Ленде, Фукье, Сиейес и некоторые другие пытались бежать, но были схвачены и тут же гильотинированы. Один неуловимый Фуше скрылся.

А потом последовала гражданская война в департаментах, едва ли не более страшная, чем федералистский мятеж жирондистов. И они бы неминуемо погибли, тем более что Робеспьер после термидорианских событий стал сам не свой (Сен-Жюсту пришлось взять все руководство на себя), если бы не немедленное введение в действие вантозских декретов. Сен-Жюст тогда в считанные дни передал имущество мятежников и уже арестованных врагов народа в руки санкюлотов, поднял максимум заработной платы, принял меры по ввозу в столицу значительных запасов продовольствия. Пришлось даже несколько раз устраивать бесплатные раздачи хлеба, как в Древнем Риме! Вновь сформированная Революционная армия под командой проверенных термидором секционных вожаков была направлена в мятежные департаменты.

Потушить пожар удалось на удивление быстро: в отличие от прошлого года, триумвират везде смог опереться на якобинские клубы и разные революционные организации, уже зараженные духом террора, отсутствовавшего во времена жирондистского мятежа. Приведенное в действие в департаментах вантозское законодательство также быстро дало робеспьеристскому правительству в Париже значительное количество сторонников.

А еще позже благодаря специально организованным (под пристальным надзором провинциальных наблюдательных комитетов и филиалов Бюро общего надзора полиции) прошли выборы в двухстепенное представительство – законодательное Национальное собрание и Исполнительный совет Республики. Но к этому времени Робеспьер уже был провозглашен Великим Цензором. Первым Великим Цензором…

После 9 термидора прошло уже более пяти лет. И более десяти лет со дня взятия Бастилии. А Сен-Жюст только-только начинал выстраивать тот грядущий мир, о котором столько грезил: пока в особых школах Марса обучались дети-сироты и дети, брошенные родителями. В сельской местности особо фанатичные санкюлоты пытались устраивать сельские коммуны на основе полного земельного равенства. Во Францию, которая уже не раз громогласно объявляла о конце террора, из всех стран мира съезжались иностранные сторонники революции (вот уж о чем Сен-Жюст никогда не думал, как об этой идее покойного Клоотца, но нужда заставляла опираться и на иностранных революционеров, чуждых национальной общине Франции). Словом, задел для будущего был. Оставалось окончательно подчинить себе армию, которая после окончательного покорения всех деспотов Европы пошла бы за ним куда угодно. Особенно если реформы «установлений» проводились бы во Франции, а армия – опора нового режима – находилась бы в присоединенных странах, в которых пока просто бы отменялся феодализм.

Сен-Жюст выпрямился и стукнул кулаком о ладонь: победа или смерть! Он победит, если только новый заговор или случайная пуля не остановит его на полпути. Но и тогда еще не все будет потеряно, если его друзья и преемники смогут довести его дело до конца. Если бы только они были – настоящие преемники, способные противопоставить силе крупной буржуазии и оружию победоносных генералов – собственные оружие и силу. И их заговорам – собственные превентивные меры. Пока он один…

Шорох открываемой за его спиной потайной двери заставил Сен-Жюста на миг задержать дыхание, чтобы по звуку шагов определить вошедшего. Все было в порядке – пришел Эрон.

– Отличные известия, ваша добродетель, – иногда в хорошем настроении духа Эрон позволял себе пошутить.

Сен-Жюст нахмурился: он не терпел такого обращения, в принципе не недопустимого с точки зрения гражданской религии Верховного существа. Но дело было прежде всего, и он вопросительно посмотрел на своего начальника Бюро общего надзора полиции, фактического исполнителя собственных тайных поручений.

Эрон оправдал его ожидания:

– Как мы и планировали, рыбка попалась в сети. Последние наши «беглецы» скоро встретятся с луизеттой.

– Оба попались – и Фуше и Батц? – медленно выговорил Сен-Жюст.

Эрон скорчил кислую мину:

– Барон пустил себе пулю в лоб, а Фуше схватили.

– Это все?

– Сейчас мы с людьми Лежена проводим расследование по выявлению других заговорщиков. Нити ведут на самый верх.

– И как обычно в национальное представительство…

– Как обычно. Но не только. Предположительно, заговорщики были связаны с военными из ведомства Журдана и чиновниками иностранных дел ведомства Добиньи.

Сен-Жюст не мог удержаться от невольного вздоха:

– Как все это мне надоело. Вот и послужи на благо Республики в виде мишени, пока тебя не убьют. Послать, что ли, всех к черту, жениться на дочери тирана и самому объявить себя королем? – пошутил он.

На этот раз Эрон шутки не принял:

– Все равно убьют.

Сен-Жюст возразил:

– Надо говорить не так. Надо говорить: тогда точно убьют.

…В шесть часов дня собравшиеся в зале совещаний председатель Совета Республики Леба, военный министр Журдан, начальник Национальной гвардии Гато, командующие армиями северо-восточного направления Клебер, Марсо, Жубер и Дезе, а также ряд других высших магистратов Первой Республики встретили вошедшего к ним Сен-Жюст традиционным «салютом».

Великий Цензор не ответил. Как это с ним часто бывало, он, своей обычной негнущейся, почти деревянной походкой, ни на кого не глядя, прошествовал к длинному столу, стоявшему параллельно окну, на котором были разложены несколько карт большого масштаба, и, вытянув руку по направлению к ним, произнес с каким-то странным выражением на лице:

– Война!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

НАПОЛЕОН КРУЗО

Много совершалось подвигов, о которых долго рассказывали потом уцелевшие.

Известие о том, что император решил совершить прогулку по острову, переполошило обитателей Лонгвуда. Состояние здоровья его императорского величества все ухудшалось, из-за острых болей в боку Наполеон уже давно не садился на лошадь, постепенно его прогулки на коляске в сопровождении верного Бертрана делались все реже, наконец, он и вовсе перестал выходить из своих комнат, целые дни проводя за чтением в кресле или в горячей ванне, где он продолжал надиктовывать свои воспоминания.

Но вот в одно теплое весеннее утро, почувствовав себя значительно лучше, император потребовал подать коляску и выразил желание покататься к морю. Что немного удивило обстоятельного графа Монтолона, который знал о неприязни Наполеона к морским просторам, наводившим на него тоску, – обычно император отдыхал на берегу речки, протекавшей в юго-восточной части острова, или у живописного ручейка в долине Герани. Но граф, естественно, ни о чем не спросил императора.

Когда они, наконец, спустились с невысокого обрыва (при этом Наполеон, которого бережно поддерживали за руки Монтолон и верный Аршамбо, несколько раз болезненно поморщился), граф вежливо поинтересовался, чем еще он может услужить его императорскому величеству. Император взглянул на своего бывшего адъютанта, а ныне – островного царедворца, своим обычным за последнее время потухшим взглядом, как будто бы смотрел сквозь него, и легким движением руки отпустил верного слугу. Старый Аршамбо как раз уже пристроил на большом камне почти у самой прибрежной волны несколько подушек, чтобы господину было удобней сидеть. Монтолон почтительно поклонился Наполеону и повернулся, желая, как обычно он делал в таких случаях, отойти и подождать в сторонке, пока император будет предаваться размышлениям. Но Наполеон вдруг новым ленивым движением руки остановил его:

– Граф, вы хорошо помните времена революции? – заговорил он усталым голосом.

– Да, мне было уже шесть лет, когда парижане взяли Бастилию, – Монтолон вновь почтительно наклонил голову.

– А вы знаете, что я был другом младшего Робеспьера?

– Нет, – смутившись, ответил Монтолон. – Нет, ваше величество, вы только упоминали, что были знакомы с ним.

– Да, – сказал Наполеон, задумчиво глядя на море, и на этот раз тусклый взор его вдруг как-то странно оживился, – воскресни сейчас Робеспьер – задал бы он работу и гильотине и европейским дворам. Уж они бы точно не стали отправлять его на остров, как меня. Его уважали больше! По крайней мере, боялись, а не осмеивали! – и император в раздражении покачал головой.