Радий Фиш - Спящие пробудитесь Страница 5

Зажав в кулак жидкую бороденку, Сату хитро сощурился:

— Не слишком ли ты, шейх, низко ставишь поэтов, полагая, будто разум им ни к чему, ежели, как сам говоришь, даже такому ученому мужу, как ты, от нашего брата кое-что перепало?

— Упаси меня Аллах, Сату! По-моему, разум — и еще какой! — очень нужен, чтобы слово, возникшее в тайниках сердца, стало явным миру. Просто у нас иной путь!

— Чем же?

— Поэт носит сердце свое в голове, а нам надобен разум в сердце!

— Ха! Что так, что этак. Цель-то, выходит, одна? Соединить сердце с головой?!

— Ты прав, Сату. Но есть тут тонкость… Чем велик поэт? Увидел, скажем, дерево, заключенное в зерне, и воплотил его в слове. С кроной, подпирающей небо, с птичьими голосами в трепещущей листве, с прохладной тенью — отдохновением для путника, с надежной прочностью слепых корней в земле… Иное дело — садовник. Он должен знать, где посадить зерно, как и когда, и вслед за чем, и сколько времени потребно, чтоб тот же самый образ, что увидал поэт в зерне, стал древом… Мы больше на садовников похожи. Стремясь устроить жизнь согласно Истине, что нам открыло сердце, нам надобно умом постичь, как, где, когда, после чего, насколько, — несть числа вопросам. Так что куда нам до поэтов! — Он помолчал и, глянув в сторону Маджнуна, продолжил: — Подобно этому, и слово, коего просил наш брат Маджнун, прежде чем будет явлено в мир, нужно со всех сторон обдумать, рассмотреть и уж затем всем вам представить на рассужденье. — Он обернулся к поэту, положил ему руку на колено. — В том числе и тебе, наш старый друг Сату…

В четверг стало известно, что пятничную проповедь в соборной Зеленой мечети вознамерился прочесть сам кадий Куббеддин. «Не следует попусту дразнить зверя, не то укусит ненароком», — сказал Бедреддин. Ученики поняли: нужно показаться на глаза кадию во время обязательной общей молитвы в пятницу, а заодно послушать, что изберет он предметом своего наставления.

Кадий был не только главой духовенства, но и судебной властью в городе и округе, назначение он получал от самого султана особым указом — бератом, а жалованье — из государевой казны.

Кто дает деньги, тот играет на дудке. А по мелодии, которую выводит дудка, можно догадаться, что на душе у хозяина. При известном навыке по пятничной проповеди кадия Куббеддина можно было определить, куда дует ветер в державе Османов.

Особой величавой походкой, не властителя, а ученого богослова, кадий приблизился к кафедре; грузный в широкополом кафтане — джуббе — и огромной чалме, поддерживаемый под руки служками, взобрался по ступеням, расположился поудобней, воздев руки, возгласил хутбу — благопожелание здравствующему государю Гияседдину Эб-уль-Фетху Мехмеду бин Эбу Язиду Эль-Кирешчи, или, попросту говоря, султану Мехмеду Челеби.

Каждую проповедь принято начинать с толкования какого-либо стиха Корана. Выдержав паузу, Куббеддин прочел: «Творя молитву, простирайтесь ниц». То был тринадцатый стих из шестьдесят второй суры Корана; толкование его принадлежит к одному из начальных разделов богословия, где трактуются обязанности верующих по отношению к культу, и не составляет труда для муллы, едва закончившего медресе. Изъяснение Куббеддина и не отличалось от таковых: мысли заезжены, примеры и сравнения избиты, как старая обувь. Но зато он в совершенстве владел искусством, растягивая слова, постепенно возвышать голос до того предела, когда проповедь начинала звучать повелением не Куббеддина, а самого Аллаха и давно известное наполнялось сознанием необычайной значительности.

Споспешники Бедреддина быстро заскучали: они привыкли внимать не голосу, а мысли, ценить не столько красоту слога, сколько заключенное в словах содержание. Анкарец Маджнун, разглядывавший зеленые узоры на изразцовых стенах, где стебли, листья, лепестки и бутоны сливались в видимый глазом ритм, вдруг обнаружил, что ритм этот странным образом совпадает с теченьем речи Куббеддина, и принялся раскачиваться ей в такт. Абдуселям, некогда изучавший риторику по книгам древних греков, с удивлением следил за тем, как кадий долго возвышает и возвышает свой голос, а все не найдет предела, за коим неизбежен спад.

Куббеддин тем временем продолжал нести хвалу Вседержителю миров, пред коим человек, его безвольное создание, ничтожный раб, подобен пылинке пред яростною силой урагана.

Когда, судя по всему, проповедь должна была подойти к концу, кадий неожиданно прочел еще один стих Корана: «Аллаху, посланнику его и властителям вашим повинуйтесь!» Сопряженье этого стиха с первым, с коего началась проповедь, в едином толкованье насторожило всех, кто был хоть мало-мальски сведущ в богословии. Бедреддин знал, что кадий Куббеддин вертит своей выей вслед за властителем на престоле, как подсолнух за солнцем. Но столь низкого пресмыкательства он все же от него не ожидал. Неужто Куббеддин всерьез предлагает не только рабам государевым, состоящим у него на службе, но и свободным общинникам и даже улемам, склонявшимся только пред повелениями Аллаха, кидаться носом в землю перед султаном? Да ведь это было бы равносильно открытому кощунству!

Но старая лиса Куббеддин был не столь прост, чтобы дать себя поймать на слове, хотя мысль его конечно же была кощунственна в своей верноподданности.

— Подобно тому, как простираются ниц пред подателем всех благ рабы его, — заключил он свою проповедь, — надлежит слагать своекорыстные вожделения и частные заботы свои к стопам законного государя, дабы с честью выполнить волю его, ибо власть его, как гласит Коран, от Аллаха, милостивого и милосердного…

Из мечети возвращались молча. Толпа почтительно расступалась перед ними: за целый год не смогли привыкнуть горожане к тому, как ходят по улицам споспешники Бедреддина. Одеты подобно дервишам — в серых суконных плащах, в простых стеганых халатах. Отвечают на приветствия неторопливо, но кратко, как улемы. Шагают решительно и споро, как воины. И в то же время что-то отличало их от тех, и от других, и от третьих. Маленькая кучка людей, сплоченных каким-то общим делом, устремленная к неведомой горожанам цели, сосредоточенная на какой-то единой мысли.

Шейх тотчас поднялся к себе. Ученики остались во дворе. В ту пятницу десятого раджаба восемьсот восемнадцатого года, если считать со дня хиджры — переселения пророка Мухаммада из Мекки в Медину, или четырнадцатого сентября тысяча четыреста пятнадцатого года, как считали френки, латиняне, со дня рождества Христова, день выдался погожий. Ветерок с Енишехирского перевала рассеял на рассвете туман, отогнав на север гнилостное дыхание приозерных топей. На синем небе — ни облачка. Сладкоголосая вода журча ниспадала из каменных пастей, располагая к размышлению. Жужжали пчелы, торопясь добрать последние взятки с покорно склонивших головы осенних роз.

Все вокруг дышало покоем. Не было его только в сердцах Бедреддиновых учеников. Долго прогуливались они молча, собираясь с мыслями и успокаиваясь, покуда Абдуселям не проговорил печально:

— Выходит, правда, вслед за непокорным беем Карамана настал черед измирского владыки удалого Джунайда.

Подобно тому, как Тверь соперничала некогда с Москвой в борьбе за господство над Русью, Караман был главным противником Османов в борьбе за власть над удельными беями Малой Азии. Покуда наследники престола дрались между собой, властитель Карамана Мехмед-бей Второй взял Бурсу, дочиста выгреб все, что удалось чудом сберечь от Тимура, и в отместку за былые униженья повелел вытащить из могилы и подвергнуть поруганью прах умершего в тимуровском плену ненавистного ему султана Баязида. Вот почему, едва усевшись на престол, сын Баязида Мехмед Челеби отправился походом на Караман. Под Коньей разбил войско караманского бея и вынудил его отдать во владенья Османов еще пять городов.

Недавно бывалый караванщик из Халеба принес в обитель весть, будто подобная участь постигла и другого, не столь могущественного, но славного удалью повелителя Измира Джунайда, который попытался отложиться от Османов. А на его место посажен был слуга дома Османов — Александр, сын последнего царя Болгарии Шишмана, принявший ислам под именем Сулеймана и прославившийся свирепостью, с которой он, подобно многим ренегатам, выслуживал доверие поработителей своей родины.

Абдуселям, грек по рождению, провел свою молодость в Измире, на островах Хиос и Крит, словом, в Приэгейском краю. И его печаль понять было можно. Однако Ахи Махмуд спросил его с усмешкой:

— Тебя печалит плененье Джунайда-бея?

— Нет. Новая победа Мехмеда Челеби. Послушать кадия, так он едва ли не посланник божий, прости меня Аллах!

— Хорош законный государь! — не выдержал Маджнун. — Сжил братьев…

Ахи Махмуд предостерегающе поднял руку:

— Поберегись, Маджнун, здесь и у стен есть уши! Понятно, ты хотел сказать, что всякий государь законен, ежли он сам блюдет закон, но это ведомо всем нам. Что убежденных убеждать? Подумаем-ка лучше, по какой причине с уст кадия слетело слово.