Олег Бенюх - Подари себе рай Страница 5

Все молчали.

— Разумеется, речь пошла бы о высоком и низком штилях. Однако вряд ли стоит забывать, что старт нашему великому балету дали крепостные. Как, впрочем, и всему российскому театру…

Однажды Никита лежал на своей койке (в малой гостевой спальне на втором этаже квартировали четыре бойца) днем после ночного дежурства. Было тихо, сослуживцы находились кто на строевой, кто в наряде. Однако сон не шел. Помяв, как говорили в его роте туляки, уши битый час, вышел в коридор, сделал несколько шагов и облокотился о перильца, за которыми на первом этаже разместился уютный холл. По вечерам здесь собирались все беженцы из Петербурга, Киева, Москвы — обитатели дома сердобольной Антонины Герардовны — поиграть в картишки, обменяться слухами, попечалиться о прошлом, потерянном, разоренном. Теперь же Никита увидел Климентия Сергеевича — адъюнкта Московского университета — и Константина Ларионовича. Адвокат сидел на табуретке, прислонившись спиной к теплой голландке, а историк (Климентий Сергеевич был ярким представителем школы Сергея Михайловича Соловьева) полулежал в большом кожаном кресле, закутавшись в разноцветный шотландский плед. «Что тот, что другой — як змерзлий цуценя», — подумал Никита, глянув при этом на свое ветхое исподнее.

— Ваша сфера, — говорил меж тем адвокат, — новейшая история, ведь так?

— Точно так, милостивый государь, — подчеркнуто вежливо ответствовал историк. — Хотя, как и у моего выдающегося учителя, у меня есть весьма скромные изыскания касаемо эпох Петра Великого и Александра Первого.

— Но не древнего Новгорода, — лукаво прищурился Константин Ларионович.

— Нет, не древнего Новгорода.

— Хотя это и смешно, — продолжал адвокат, — но всякий, даже самый дремучий обыватель имеет кто смелость, кто наглость, кто глупость считать себя экспертом именно в новейшей истории.

— Увы, то, что происходит в сфере политики сегодня, касается каждого, — осторожно заметил Климентий Сергеевич.

— Не в бровь, а в глаз, почтеннейший Климентий Сергеевич. — Адвокат запрятал за спину обе руки, упершись ладонями в белый кафель. — Я хочу вернуть нас к вчерашнему спору.

— Значит, опять Григорий Ефимович Распутин, — устало произнес историк.

— Опять, опять! — весело подхватил адвокат. — Только уточним исходные позиции: для кого Григорий Ефимович, а для кого сукин сын Гришка.

— За и против фаворитизма в Российской империи — впечатляюще грандиозная тема, — строго заметил историк. — Назову лишь два имени — Александр Данилович Меншиков и Григорий Александрович Потемкин. Благодаря их беспримерно доблестным стараниям империя расширялась и крепла.

— А благодаря беспримерно доблестным усилиям таких, как, с позволения сказать, Григорий Ефимович, она распалась! И они, — Константин Ларионович указал рукой на стоявшего у балюстрады второго этажа Никиту, — взяли в руки топоры и вилы.

— Они и раньше за них брались! — злясь на свою несдержанность, возвысил голос Климентий Сергеевич. — И Ивашка, и Степашка, и Емелька.

— Да, но на сей раз бунт победоносен, вы же сами это видите и чувствуете на собственной… — Адвокат чуть было не сказал «шкуре», но вовремя сдержался и тихо закончил: — Судьбе.

— Я не верю в устойчивость их победы! — прошептал Климентий Сергеевич, и лицо его исказилось. — Продержатся несколько месяцев, от силы год — и рухнут в хаосе и безверии.

Он посмотрел с фальшивой извиняющейся улыбкой на Никиту — мол, извините, мы так, о пустяках судачим тут от нечего делать. Никита не выдержал.

— Врешь! — закричал он и показал обеими руками кукиши. — Вот тебе два шиша с маслом! Не на месяцы, не на годы, мы вашу власть похоронили навсегда! С царями, попами, заводчиками!

— Грехи все это тяжкие, — словно разговаривая сам с собой, задумчиво произнес Константин Ларионович. — Цареубийство, ересь и неверия, бесстыдный грабеж. Одним словом, содом и гоморра.

— Революция отвергает старую мораль, — назидательным тоном возразил Никита, осознанно повторяя слова заезжих армейских пропагандистов. — Поповские бредни о божественности самодержца, сказки о загробном рае, десять заповедей — все это пойдет в помойную яму истории. На смену им придет мораль пролетарская.

— Девять с лишним веков народ русский гордо нес знамя веры православной. И вдруг от нее откажется?

— Религия — опиум для народа! — Никита торжественно поднял над головой правую руку с вытянутым указательным пальцем.

— Нет, что ни говорите, а за Веру, Царя и Отечество как минимум половина всех русских готова живот положить. Что же до, как вы изволили выразиться, «заводчиков», здесь Святое писание на вашей стороне.

Константин Ларионович поднял лежавшую у него на коленях Библию, нашел нужную страницу и стал читать:

«Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас.

Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью.

Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни.

Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа.

Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания».

— И этот день наступил. Мрачное пророчество. — Климентий Сергеевич нахохлился. — Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа, Соборное послание святого апостола Иакова, глава пятая. — Адвокат закрыл Библию, смолк, задумался.

— Слова хорошие, — не удержался Никита. — Однако книга эта вредная. Она твердит, что трудовой народ должен терпеть. Все, хватит, натерпелись!…

***

И был день — 24 июня 1921 года: по горной дороге из Аджамети в Кутаиси где шагом, где рысцой ехал на гнедой лошадке парторг полка Никита Хрущев. Он вез в политотдел дивизии месячный отчет о политико-воспитательной работе и, поскольку был уверен в положительной оценке проделанного, самочувствие у него было превосходное. День выдался жаркий, и потому даже самый неприятный отрезок пути — переход Риони вброд — лишь на несколько минут пригасил приподнятое настроение. Перед самым въездом в город Никите встретилась свадебная процессия. Жених и невеста в строгих национальных одеждах торжественно катили в празднично разукрашенной пролетке. Вокруг нее лихо гарцевали, то подъезжая вплотную, то удаляясь на тридцать-сорок аршин, молодые джигиты. Никита спешился, взял лошадь под уздцы, пошел следом за толпой мужчин, женщин, детей, сопровождавших молодых. К нему подошел седоусый крепыш в длинной белой черкеске и в белой, лихо заломленной папахе.

— Здравствуй, дорогой, — сказал он, придерживая рукой кинжал, висевший на тонком ремне. — Я, троюродный дядя невесты, приглашаю тебя за наш стол. Дорогим гостем будешь!

— Я на службе… — протянул было Никита, но крепыш мягко взял у него узду:

— Делу время, потехе час — есть такая русская пословица? Хорошая пословица, верная.

Он коротко бросил что-то по-грузински, и мгновенно два молодца подхватили Никиту под руки. Тем временем вся процессия остановилась перед скромным одноэтажным домом. Во дворе квадратной буквой «О» были расставлены столы, на которых уже стояли бутыли с вином и блюда со снедью. Около мест, которые должны были занять старейшины и тамада, прямо на земле лежало несколько наполненных винных мехов. Никиту церемонно усадили меж двух столетних мужей. Они не говорили по-русски, но приветливо улыбались, показывая два ряда замечательно белых зубов, и похлопывали красного солдата по плечу. Отец жениха подал ему с поклоном двухлитровый рог, оправленный червленым серебром. Поставить рог так, чтобы не пролилось вино, было нельзя, и Никита вынужден был все время держать его в руках. С очередным тостом он отхлебывал немножко из рога, стараясь не обращать внимания на увещевания тамады, сухонького юркого старика с лицом, похожим на печеное яблочко, и острым взглядом ярко-синих глаз. «Добрый дяденька, — думал про него Никита. — Нiби-то я котрий-небудь п'яниця, чтобы всю эту каюрину опрокинуть себе в рот». Когда поднялся во весь свой богатырский рост прибывший с небольшим опозданием молодой розовощекий батюшка, один из молодцов, усадивших Никиту за стол, наполнил его рог до самого серебряного ободка. Батюшка говорил долго, умело играя тембром своего мощного баса и вдохновенно жестикулируя, то смежая веки, то распахивая большие светло-серые глаза. Закончив свою речь, он разгладил степенно усы и одним духом опорожнил рог, который был самым большим за всем столом. Затем нашел взглядом Никиту и что-то весело проговорил. Никита сделал, как и после каждого тоста до того, два небольших глотка, но к нему тотчас повернулся его сосед слева и неожиданно заговорил по-русски: «Генацвале, этот тост священный, его надо пить до дна». — «Почему?» — несмело поинтересовался Никита.