Жертва судебной ошибки - Сю Эжен Страница 5

— Нет! Я не ошиблась! О! Это ужасно! Ужасно! — бормотала ворожея тихим прерывающимся голосом. — Что за рок тяготеет над этими тремя жизнями? Почему опять 21-е февраля? Что за причина? Я не знаю… в голове темно… я ничего не вижу.

— Вот тебе раз! Эта темнота для нас совсем неутешительна, — сказала номер первый. — Мы именно за тем и пришли, чтобы вы осветили нам будущее, г-жа колдунья.

— Слушайте! Слушайте! Пользуйтесь последними проблесками моего ясновидения. Вы хотите знать будущее. Пусть же исполнится ваше желание! Довольно щадить вас! Правда давит меня, беспокоит, убивает. Я должна ее высказать!

— Вот мило! Уже целый час мы этого только и добиваемся, — сказала иронически номер первый. — Пора бы давно удовлетворить наше любопытство.

Вдруг г-жа Громанш сжала руками грудь и вскричала:

— О, как я страдаю! Кризис приближается! Уж вот он! Надо говорить, пока мрак не окутал моего сознания. Слушайте. Та женщина, которая только что была здесь, и вы обе — все вы обречены на страшную смерть!

Молодая девушка в трауре оцепенела от изумления. Казалось, она была близка к обмороку и оперлась рукой о спинку стула.

А неукротимая особа под номером первым спросила:

— Но, по крайней мере, скажите нам, колдунья, кто будет нашим товарищем по страшной участи? Приятно знать, с кем будешь иметь дело в подобных обстоятельствах.

— Мне нет дела до моей участи, — с усилием прошептала молодая девушка в трауре, — но мой отец?.. Неужели нужно отказаться от последней надежды?..

— Не прерывайте меня, говорю вам; мрак надвигается на меня… едва ли у меня хватит сил кончить!..

Ясновидящая встала и, не замечая присутствия двух женщин, воскликнула в каком-то пророческом экстазе, как древняя пифия на треножнике:

— Да, да! Какое-то общее ужасное несчастье сплело судьбы этих трех злополучных. Разве я не слыхала, как какой-то громкий голос сказал мне: «Двадцать первое февраля — гибельное число! Первая из трех женщин взойдет на эшафот. Ее прелестная головка упадет в корзину палача».

— Кто? Первая? — воскликнула номер первый скорее с негодованием, чем со страхом. — Подите! Такие шутки глупы и жестоки, моя милая! Замолчите сию же минуту!

— Эта, — продолжала ясновидящая, не отвечая, так как мысли ее были далеко, — вот эта умрет отвратительной смертью, той смертью, которая поставляет трупы в морг. Она умрет в страшных муках… Яд… яд… Двадцать первое февраля — роковое число!

— Боже мой, что она говорит? — прошептала молодая девушка в трауре. — О, зачем я пришла сюда! Но я исполнила желание матери!

— Не огорчайтесь, разве вы не видите, что она сумасшедшая и издевается над людьми? — сказала номер первый.

— Наконец, третья, — продолжала, задыхаясь в изнеможении, ясновидящая, — ее судьба еще ужаснее. Смерть — один момент. Но терпеть бесчестье до конца, быть посаженной в тюрьму падших женщин — той, кого всегда уважали, любили… быть осужденной пожизненно на каторжные работы! О, двадцать первое февраля! Роковое число!

— Замолчите ли вы, злая безумица? — крикнула мнимая горничная, запальчиво схватывая ясновидящую за руки, — замолчите ли вы, наконец?! Довольно жестоких шуток! Будь я одна здесь, я бы расхохоталась, но вы напугали это бедное создание. Смотрите, она едва сидит! Повторяю вам, довольно глупых предсказаний! Они могут поразить слабый ум, но сильные характеры смеются над вашими картами и над медалями!

Еще раньше ясновидящая нервно дрожала. Тут она вдруг вздрогнула и, как пораженная громом, упала на пол.

Единственная лампа, слабо освещавшая комнату, перевернулась, и внезапно воцарилась полная темнота. Молодая девушка в трауре упала в обморок. Тогда мнимая горничная, с не изменившим ей мужественным хладнокровием, на ощупь перенесла несчастную девушку на кровать и вышла из таинственного жилища, без малейшей жалости оставив г-жу Громанш распростертой на полу.

Она быстро спустилась с лестницы, сказала привратнице, что гадалке и ее клиентке дурно, и исчезла.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

IV

Прошло почти полтора года после описанных сцен.

С помощью волшебной палочки мы покажем читателю одновременно три картины.

Вот в уединенном, баснословно тихом квартале маленькая квартирка на третьем этаже, выходящая на набережную Сен-Луи-о-Марэ. В скромном жилище все обличает привычку к спокойной, счастливой и уединенной жизни.

В уютной гостиной в широком кресле сидит пожилая, на вид немного болезненная дама с приятным лицом. Треск дров в камине дает знать, что мороз усиливается. На дворе февраль… Тут же у камина сидит за работой девятнадцатилетняя блондинка. Она одета просто, но с большим вкусом. Ее прелестные черты напоминают целомудренный лик Мадонны. Часть комнаты занимает открытое пианино с развернутыми нотами. Стены почти сплошь увешаны прекрасными рисунками пастелью; судя по свежести красок, они нарисованы недавно. Против пианино книжный шкаф. В нем, кроме наших классиков, виднеются английские и итальянские в подлиннике. Около шкафа висит несколько искусственных дубовых венков с посеребренными листьями и над пианино портрет пожилого мужчины с благородной воинственной наружностью в форме артиллерийского полковника. Часы пробили три. Молодая девушка оставила вышиванье и, взяв с этажерки пузырек с лекарством, налила полную серебряную ложечку и подала ее пожилой даме, говоря:

— Милая мама, уже три часа.

— Ты не пропустишь ни минутки, — ответила, улыбаясь, г-жа Дюваль (так звали даму). — Опять это ужасное хинное вино!

— Но, мамочка, будь же благоразумна, — сказала молодая девушка с нежным упреком. — Ведь с тех пор как ты пьешь это вино, к тебе вернулся аппетит. Ну, выпей же.

— Да горько!

— Посмотри, я налила неполную ложку. Ну же, смелее.

— Бр… Как невкусно! Поцелуй меня, Клеманс, за эту ужасную горечь.

Дочь грациозно опустилась на скамеечку у ног матери. Г-жа Дюваль откинула белокурые локоны, закрывавшие наполовину лоб молодой девушки, поцеловала ее несколько раз и весело проговорила:

— Поцеловать это свежее и прелестное личико для меня лучшая закуска.

— Не говори этого, милая мама, — отвечала, смеясь, Клемане, — а то я удвою прием лекарства, чтобы получать побольше поцелуев. Но, серьезно, с тех пор как ты пьешь вино, ты чувствуешь себя лучше и крепче.

— Совершенно верно. Я ем как людоед.

— Вот так людоед! Два голодных воробья съедят больше.

— Для меня и это много. По правде говоря, здоровье мое улучшается с каждым днем, благодаря твоим неусыпным заботам, милое мое дитя, не в обиду будет сказано славному доктору Бонакэ. Какое у него смешное имя и необыкновенная наружность!

— Правда, — сказала Клеманс, не в силах удержаться от смеха, — у бедного доктора много родственного с деревянными щелкунами для орехов. Но, в то же время, сколько он знает, какой у него высокий ум, какое благородное, великодушное сердце!

— Ну, что касается сердца, то я не знаю, — заметила г-жа Дюваль, покачав головой, — я никогда не встречала более угрюмого и грубого человека; его шутки так язвительны.

— Это правда. Но на что направлены его сарказмы, признаюсь, иногда слишком язвительные? На людские низости и злобу. И я думаю, что, несмотря на суровую наружность, у него доброе, благородное сердце. Быть может, я к нему немного пристрастна. Он был так деликатен и внимателен во время твоей болезни. Он тебя прямо спас.

— Бедный доктор! Я не совсем уж неблагодарная. Я только утверждаю, что не будь у него такой усердной, внимательной помощницы, он бы не вылечил меня так скоро.

— Ну, мама, ты никогда не поверишь в медицину.

— Мне приятнее верить в твою нежность. Да, — продолжала г-жа Дюваль, — можешь сколько угодно делать сердитые гримаски; но где бы я была теперь, если бы ты не вышла из пансиона, чтобы ухаживать за мной?

— Уж не станешь ли ты теперь хвалить меня за это? Могла ли я оставить тебя на попечении чужих людей, когда полтора года назад переехала жить в Париж по совету знаменитых докторов?