22 июня, ровно в четыре утра (СИ) - Тарханов Влад Страница 5

— Сам понимаешь, что это означает. Не сегодня, так завтра. Скорее всего двадцать второго. Может быть утром… Не уверен.

— Почему?

— Удобнее всего в воскресенье. Во-первых, они так уже в Польше делали. Во-вторых, люди отдыхают, в отпусках, пока сориентируются, пока поймут, что происходит, больше бардака, разберемся, конечно, что да как, но какое-то время упустим… Ну это все так, прикидки… А голова у меня болит из-за того, что с этой информацией делать. Сам знаешь — войны не будет, не поддаваться на провокации. Вон, у соседей тоже перебежчик, так там начопера чуть в порошок не стерли, мол, паникер, создает нервозную обстановку… Трибуналом грозили за трусость.

— И что? Что делать будешь?

Маруцкис с прищуром посмотрел на собеседника. Мол, доверять ему, или нет. Аркадию он доверял, но был осторожен, поэтому и вверх не полез, и от чисток как-то умудрился в стороне остаться. Но всё-таки решился.

— Что делать буду? Я сообщить наверх обязан? Обязан! Вот и сообщу. Только надо сообщить как-то нейтрально. Чисто информация и никаких комментариев. Не моя задача выводы делать. Пусть там решают, что и как…

— Вот как… — в интонациях молодого политрука сквозило разочарование.

— Ну вот так, политрук, вот так… Да ты не это, я уже начоперу Одесского (военного округа) позвонил, это мой… родственник, скажем так, поговорил, обстановку обрисовал, тот уже давно на месте, я тебе ничего не говорил, но…тревожно. Ты это… бди… осторожно, но бди… На провокации не поддавайся! Ни-ни! Но... если что…

И Маруцкис развёл руками, мол, не маленький, сам сообразишь, что делать.

[1] В комендатурах погранвойск как такового штатного особого отдела не было, был разведывательный отдел, который совмещал в себе разведку, контрразведку, секретную часть, его часто неофициально называли особым отделом.

Глава третья. Приказано бдить

Глава третья

Приказано бдить

21 июня 1941 года

Аркадий знал особиста Маруцкиса менее года, при этом молодой политрук успел проникнуться к старшему командиру искренним уважением. Валдис Янович был человеком дела, причем делал его тихо, незаметно, и при этом очень и очень эффективно. Надо сказать, что и ему доставалось от начальника особого (разведывательного) отдела кое-какие мелкие поручения, а вот повода отказать ему не находилось, потому как работали все на одно дело. Тут все вокруг было особым случаем. Разве ж это легко, нести советскую власть во враждебные капиталистические страны, даже если учитывать, что Бессарабия была когда-то частью российской империи, а эти места дали таких героев Гражданской, как Котовский и Фрунзе. Всё равно, работать с местным населением было сложно, хорошо, самые богатые сбежали, но их прихвостни, и симпатики румынских властей никуда не делись, ведут против нас борьбу, следят за каждым нашим шагом, за каждой ошибкой.

На сердце после разговора с особистом было тревожно. Конечно, Маруцкис где-то прикрылся политруком, составляя рапорт наверх, сам ведь намекнул, что рапорты о начале возможном войны встречают как сигналы о трусости, но к Валдису Яновичу это отношение не изменило. Умение хитрого литвина просочиться меж дождевых струй было всем известным. А вот понимание того, что надо быть готовым ко всему, не оставляло мозг, а настойчиво скребло, подгоняя к принятию решений, но вот большая половина из них, как и несколько мыслей типа того, что был бы я Сталиным, то отдал бы приказ, быстро погасли и исчезли. А если вспомнить, что говорил об обстановке с Липатовым, то решение вернуться на заставу и прикрыть лично участок, про который говорил капитан, стало очевидно правильным и единственно верным.

Около комендатуры Аркадий остановился и закурил. Машина должна была заскочить еще и на склад, а только потом вернуться за ним. В это время внимание Аркадия привлекла фигура молодого монашка, Серафима, одного из «фигурантов» к которому его попросили присмотреться. Месяца полтора-два назад Валдис Маруцкис указал младшему политруку на немного странного молодого человека, и предложил с ним познакомиться и сойтись поближе. Серафим появился в этих краях незадолго до освобождения. Дело в том, что о прошлом монаха не было практически ничего и ни у кого, а это уже было подозрительно. «Понимаешь, Аркадий, если бы этот Серафим был агентом Сигуранцы[1], у него была бы железная легенда. А так только туман. Это подозрительно. Проверить надо». — таким напутствием закончился инструктаж особиста. Аркадий понимал, что есть такое слово «надо», тем более Маруцкис не приказывал, а именно просил, поэтому политрук и не мог отказать старшему товарищу. Нет, если бы такой приказ исходил от Макара Корнеева, Могилев-Подольского особиста, нашел бы как вывернуться, отказаться, пусть и гнобил бы, гад, но Валдис Янович гадом не был.

Монах приближался, немного подволакивая ногу. Эта травма, полученная несколько лет назад, оставила после себя вечную хромоту, но Серафим никаких палочек, тростинок и прочих приспособлений не признавал. Молодой монах говорил, что травмы и болезни — это наказания, которые Господь посылает на людей за грехи, а ему тем более напоминание о грешной жизни, от которой он отказался, и которую более не помнит. Аркадий считал, что такие мысли более пристали старику, нежели молодому парню, но что тут попишешь, работам с тем материалом, что имеется. Сошлись с монахом они довольно просто — на религиозном диспуте. Серафим оказался парнем начитанным, знающим, когда же его оппонент заговорил о сути религии, сразу же определил, что тот воспитывался в армянской христианской церкви, чем удивил политрука, еще более удивил, когда монах объективно и толково объяснил разницу армянского христианства и православия, конечно же, с точки зрения того, что правота находится у православных, но все-таки так корректно, что никаким образом армянскую церковь не обидеть.

— Вообще-то я атеист, комсорг, так что могли с армянской церковью не церемонится. — произнес тогда Григорянц. Но ответ монаха его удивил:

— Армянская церковь одна из первых христианских общин, добившихся признания государства. Её путь долог, полон великих подвигов во имя веры, заслуживает большого уважения. Эта церковь –душа армянского народа. Как я могу говорить о ней неуважительно? Это не уважать и вас, да и себя тоже.

Именно эту корректность молодого монашка Аркадий и сделал отправной точкой в их отношениях. На честный вопрос Серафима, на что ему нужны эти религиозные беседы, ведь советская власть стала беспримерным противником религии, он ответил честно, что церковники — это да, другая сторона баррикад, религия — опиум для народа, но по влиянию на умы людей у церкви накопился огромный опыт, почему же не перенять лучшее, что есть в этом вопросе, да еще и сразу же уколол монаха, мол, православие тоже много переняло от язычества в борьбе за души населения на Руси. Они продолжили спор, но вежливо, подбирая аргументы и апеллируя не к эмоциям, а к разуму и логике.

Наверное, молодой монашек почувствовал в комсомольце-собеседнике способность слушать и слышать оппонента, политрук приводил всегда точные доводы, которые говорили о его подготовленности и старательной работе со множеством первоисточников, пусть и несколько однобоком, но вот критика религии шла точно по наставлениям политорганов, а наставления эти были достаточно толковыми. Так у них и завязались не то чтобы дружеские отношения, но и не просто знакомство. При встречах и дискуссиях они пробовали друг на друге какие-то важные аргументы, но при этом оставались предельно корректными, не переходили на лица. Аркадий не интересовался прошлым монаха, чувствовал, как тот сразу же закрывается от подобных вопросов броней непонимания, мол, теперь у него только другая жизнь, а то, что было, то прошло. Валдис Янович политрука только похвалил, когда он рассказал, что пытается восстановить биографию монаха по косвенным данным, которые могут пробегать в ходе дискуссий и бесед. Но дело продвигалось совсем медленно. Правда, были и другие поручения, которые были выполнены намного быстрее.