Скучный декабрь - Макс Акиньшин Страница 5

открыток: «Неизвестный герой», чтобы, стало быть, на могилы вешать, все по комплекту у писаря, чернила там, бланки разные, а трех ботинок нема. Что тут началось, панове! Всех святых выноси, да закапывай перед строем. Два раза ноги пересчитывали. И по головам считали. Не сходится отчет-то! Запросы в Ченстохов посылали, командиру корпуса писали. А что получилось? Оказывается, в десятом году под Белой Церковью прибилось к роте на маневрах три одноногих, да так и остались. А что, дело то сытное солдатское, три раза на дню кормят, возят тебя везде, развлекают. Винтовку один держит, второй наводит, а третий стреляет по врагу. Хорошо воевали, в атаку ходили неоднократно, били немца героически. Только с обувкой швах вышел. Подсудное дело образовалось по всему этому. Хорошо еще, ротного убило. А то бы так полк прогремел! Кристальный был полковник, непорядок не любил. Я, говорит, вас, свиней на чистую воду всех повыведу, беспорядки нарушать эти. Вы у меня на немцев босыми ходить будете, для пущего устрашения! Хороший человек оказался. А после Февральской все ж утек, с полковой казной. Всем пожелал на прощанье, чтобы вы подавились, свиньи, вашей свободой! А и уехал.

— Что, прямо вот так вот уехал? — поинтересовался торговец сеном. — пан Шмуля, плесни нашему героическому Штычке еще.

— Ага, — подтвердил Леонард, — мы тогда пошли чехам сдаваться, во главе с председателем комитета Бей-Водой. Там самая неразбериха началась. Чехи, оказывается, к нам тоже пошли сдаваться. До драки дело, кричали, ой-ей! Кто кого в плен брать будет, разбирались. Накостыляли мы им. Те поднялись и скрылись. Обоз наш прихватили, до ночи потом искали. Куда там! Подводу только и нашли, с деревянными ногами, да открытки патриотические. В общем, разбежались все кто куда, по домам. Я-то ногу прихватил и барабан.

— А почем сегодня ноги на рынке, паны добродии? — спросил путеец. Общество зашумело, деревянные ноги были редчайшим товаром. Мировая война, вычесавшая окрестности Города от лишних ног и рук, пальцев, носов и, зачастую, голов, взвинтила ценность предмета до величин недосягаемых. Даже у обладателей полного комплекта, эта нужность вызывала определенный интерес, самые дальновидные всегда думали про запас.

— По два пуда муки дают! — гордо заявил до сих пор молчавший отставной учитель гимназии философ Кропотня.

— Путаете, пан. По три, бывало.

— Нету ноги уже. — трагически произнес пан Штычка, досадуя на собственную непредусмотрительность. — Утеряна, по причине мировой революции. Начисто утеряна, добродии.

— Пан Шмуля, плесните пану музыканту рому. — предложил пьяненький Кропотня, который был так и не сумевшим жениться к пятидесяти годам франтом. По той причине он выписал себе из Петербурга цилиндр, каковой носят на похоронах могильщики и тросточку с собачьей головой. Тросточку, впрочем, экспроприировали по неведомой нужде псковские пехотинцы, отступающие перед катящимся валом немцев, а цилиндр сохранился. И мирно покоился сейчас на стуле у окна, вызывая недоумение своими лощеными боками. — Карибского рому плесните, пан Шмуля, за упокой ноги. Было у человека счастье-везение, да мимо прошло. Не познал пан Штычка блага и истинность его. Пейте, паны, не каждый раз такой случай мимо проходит.

За упокой выпили. Владелец чайной, давно переместившийся за общий стол, выкатил из-за стойки пыльный штоф с желтоватой жидкостью.

— Теперь прошу, панове, лучший карибский ром из Саратова. Довоенный запас, да-с. Швейцарский рецепт…

Щедрость пана Шмули маслянисто отсвечивающая в сером стекле сулила новые открытия, потому как, до этого момента, рома в Городе не потреблял никто. Однако с этим не сложилось, как не складывалось ничего в этом скучном декабре. Когда, все, звякая стаканами, засуетились над откупориваемой бутылью, на крыльце затопали, и входная дверь чайной взлетела под чьим-то напором, впуская судорожный зимний воздух.

— Здорово, труженики! — прозвучал громкий голос и с улицы, исходя паром, ввалились новые посетители, числом три. — Что у нас тут? Городская интеллигенция? Отдыхаем от трудов праведных?

Одет говоривший был в невероятную смесь, состоявшую из гусарского ментика, ватных штанов и бескозырки, из-под которой выбивался рыжий лихой чуб. На боку морского гусара красовалась деревянная кобура, почти волочившаяся по покрытому свежей стружкой полу чайной.

— Что молчим, добродии? — продолжил он и оперся на плечо сопровождающего, рябого мужичка в сальной папахе, распространявшего по заведению не перебитый морозом запах пару месяцев немытого тела. — Языки проглотили? Помалкиваем перед лицом ярости мировой революции? Это мы быстро. Сейчас устроим разговоры. Петро, займись…

Третий гость, молча, вышел вперед и саданул в потолок из обреза. Сверху посыпалась мучная пыль побелки и куски дерева. Удовлетворенный произведенным эффектом, стрелок пару раз оглушительно чихнул и вытер испачканный белым нос тыльной стороной ладони. Все существо его выражало радость от удачной шутки.

— Невже погромы будут, пан атаман? — дрожащим голосом поинтересовался пан Шмуля. — Были же уже. По прошлому разе.

— Погромы по любому разе нелишни. — философски ответил рыжий. — А то сейчас не погромы, сейчас сбор помощи будет. На борьбу. Вот ты, помог нуждающимся борцам с мировой гидрой? С жидобольшевиками — капиталистами. С душителями трудового мужика — крестьянина? Кто по три сока с него пьет, а шампаньским запивает. Есть у тебя шампаньское, мил человек?

— Нету, пан атаман. Не держим. От зари до зари трудимся в трудовом поту. Но помочь согласны. Так как борьбу поддерживаем и одобряем в полной мере.

— Тогда выдай нам водки, пан. На поднятие боевого духа настроения. — потребовал собеседник. — Попразднуем за скорый приход мировой справедливости и равноправия каждого. Все как есть, светлое будущее наступит, без эксплуататарства. Живи, как хочешь, пей что хочешь. Крестьянину землицы отдадим, сколько хош, промеж тем, военным — войну, рабочим — работу, докторам хворобы разные новые придумаем, чтобы пользовали. — не имея больше, что сказать, оратор щелкнул пальцами и подытожил. — Счастье мировое наступит, так Кропоткин писал, Петр Алексеич наш. Вот что приспеет трудами нашими тяжкими, понял? Каждый сам себе брат будет. Только вот гидру вырежем, и заживем между этим. Торопись, пан, а то времени до полной победы мало осталось.

Видя промедление и некую озадаченность от своих слов, пан атаман щедро предложил:

— Подмогни ему, Проша, — на что Проша воньким меховым комом метнулся за стойку, распространяя такой стойкий смрад, что даже Леонард, за месяцы скитаний привыкший к разному, немного заудивлялся. А пан Шмуля с кряхтением разбиравшийся с запасами, несколько поменял форму и отодвинулся подальше.

— Шести хватит, батька?

— Бери,