Сборник проза и блоги - Макс Акиньшин Страница 5

Саня был таким горбатым китом. Дома его ждала старенькая мама и, повинуясь инстинктам, заложенным природой, он выбрал для редких сеансов размножения вторую комнату моей квартиры. Комнату, превращенную его усилиями в уютный будуар, о чем свидетельствовал кинутый на пол полосатый матрас с синей печатью «Гостиница № 1». (Совершенно справедливым утверждением, «Гостиницы № 2» в городе не было). Я был не против, так как, запираясь с очередной пассией, он всегда вел себя тихо.

— Видел, видел. У подъезда стоит. Зеленая. — цвета, были единственными познаниями Сани в автомобилях. Тем не менее, предавая мне авоську с бутылками, он заключил, — Агрегат!

— Угум, — поблагодарил его я. Сквозь крупную хлопчатобумажную вязку проглядывали этикетки «выдержанное».

Был один предмет, в котором наши вкусы не сходились никогда — это женщины. При виде двух шаболд снимающих туфли в темном коридорчике моей квартиры я вздрогнул. Сашка, не мудрствуя лукаво, проводил линии через выдержанные вина далее к подержанным нимфам, скрашивающим его свободное время.

«Ох Саня, Саня. Где ж ты их выкапываешь?» — думал я, возясь на кухне.

— Твоя — беленькая, — подмигнул мне Сашка, я вздрогнул еще раз.

Не знаю, как в вопросах любви, но в теме алкоголя Санины одалиски были профессионалами высочайшего класса. Окончательный и ультимативный ответ на все угрозы современного мира. Производительность под два декалитра. Пылесосы в триста тысяч мегаватт мощности каждая. Собирательный образ всех пьющих, начиная вьетнамским крестьянином, давящимся рисовой бражкой, заканчивая рафинированным снобом, хлебающим пятидесятилетний виски. Титаны пузыря. Все Санины приобретения и мой неприкосновенный запас, в виде четырех бутылок бурой настойки «Стрелецкая» были аннигилированы за непродолжительное время. Несмотря на то, что мы с Сашкой за дамами не успевали, я был налит почти до бровей.

— Надо бы съездить, — мой заботливый друг разглядывал стеклянную ипохондрию стола.

— Надо, — подтвердил я. Дамы в предчувствии продолжения праздника раблезиански заржали.

Уснул я, почти мгновенно заслышав щелчок замка. Есть такие моменты существования, когда держишься на последней капле мозга, вцепляешься в нее прикрытыми глазами. Вроде бы уже на грани перехода из реальности в реальность, но удерживаешься как плоский камень, скачущий по поверхности воды. Неведомыми силами. Невероятным эквилибром. В этом состоянии достаточно звука, толчка или легкой паузы, для того, что бы утонуть.

Вечер. Голова привинчена к дивану затекшей шеей. Который сейчас час? За окном серо. От запаха окурков тошнит. Свежетреснувший телефон выдает предсмертные хрипы. Межгород. Черт, черт.

(Мальчик, ну что еще?… У тебя мама филолог?… Я тебе сочувствую… Ну не то, что бы сильно… Светлой такой грустью, не выспавшейся и легкой… Свежетреснутый? Вот если я тебе дам подзатыльник, ты будешь как?… За мгновение до вопроса… С неостывшей еще головой, с почти невидимым глазу движением волос примятых ладонью… Треснутый?… Не мешай мне, я творю язык)

— Приветы! — в трубке плавает Санин могильный голос. Его окружают лязг, гудки паровозов и отстраненно — небесный (Молчи, малыш, молчи!) голос: «двадцать — сорок четыре пятый путь на сцепку».

— Привет, Сань, — прохрипел я, — ты откуда?

— Да мы тут упали, — мнется он. — С моста упали. На машине…Твоей… Короче я в Воронеже, тебе пива привезти?

Когда кто нибудь лицемерно поднимает глаза и произносит что-то про пути, которые неисповедимы, можете смело дать ему по котелку. Нами правит случай, да, это аксиома. Не верьте закономерностям. Логическим цепочками. Людям, упорно цепляющимся за свои убеждения. Мир сминается и модифицируется. Поступки наши и реальность их пластичны. Нет путей, которые неисповедимы. Есть сложная комбинация обстоятельств. Зыбкое, разрушаемое мгновенно сочетание.

— Сань, харе издеваться. Башка и без тебя трещит. Ты на станции что ли?

— В Воронеже я, на грузовой. Я же тебе говорю с моста упали. На машине… В вагон с щебнем … Всю ночь ехали… Если бы с собой не было, позамерзали бы… — говорит он и грустно добавляет. — Девчонки потерялись где-то…

— Слушай, слушай…Подожди, — торопится Саня неверно трактовав мое ошеломленное молчание. — Вышли мне семьдесят пять рублей на главпочтамт… А то я все деньги потратил…

Утром он появляется у меня. Грустный и помятый. Он долго сопит и крякает в коридоре, возясь со своими устрашающими лаптями.

— Держи, — в мою руку ныряет плексигласовый набалдашник с зеленым цветком, Саня печально опускает глаза — Все, что осталось… Помянем? Я «южнобережный» принес и пива воронежского… Ничего такое…Приятное..

Про зайчика Мишу (на конкурс: ШГБ, дай миллион!)

дата публикации:04.08.2016

У нее глаза цвета глубокого гранатового сиропа. Вот что ты думаешь сидя в дурацком пеньке из ватмана. А вокруг вертится настырный дух из елки, мандаринов и чего-то кислого. Потому что Новый год и по сцене бродит Дед Мороз, постоянно задевая тебя ручкой от швабры, обмотанной бинтом. У нее глаза цвета….У нее — Катьки. Она — белочка. И сидит сейчас у окна. А ты зайчик. Мальчик- зайчик. И на голове у тебя ушки, примятые крышей пня. Все мальчики — зайчики, все девочки белочки, думаешь ты, и понимаешь, что уже минуту, как тебе мучительно хочется в туалет. До твоего выхода еще долго, и эта мысль заставляет вспотеть. Глупо, бель, как же глупо сидеть вот так вот посреди сцены и хотеть.

Блин, вот и Ваня Горштейн. Счастливый обладатель таинственного слова «педорас». Он услышал его от папы, музыканта филармонии. Филармония, педорас — мир еще не познан в пять лет. Он удивителен, этот мир, вертит тобой и твоим восторгом. Раскрывает глаза, вырывает восхищенные ахи. Но ты уже зайчик и слушаешь приглушенный голос Вани. Что-то про шишки и мишки. Он не торопится, этот маленький уродец с торчащими как у бурундука зубами.

— Пхрямо мишки в лобь, — старательно излагает мальчик-бурундук.

«Погодииии-ка Ваня», — мстительно проносится в сознании. — «Я тебе устрою «прхрямо»».