Печать Цезаря - Альфред Рамбо Страница 5

Таким образом мой отец, жил как царь среди своих Подвластных воинов, крестьян и рабов. Слава о его храбрости и гостеприимстве распространялась во всей Галлии. Барды пели о нём, что золото зарождалось под копытами его лошади и водопадами лилось из рек его; что дом его был волшебным домом, так как он расширялся по мере появления гостей. Они воспевали его щедрость и гостеприимство, пели о том, что погреба его всегда были полны винами и мёдом, а хлева такие, что стоило после пиршества бросить туда обглоданную кость свиньи, чтобы из неё рождалась новая свинья, подобно тому, как в одном волшебном британском замке заколотые и съеденные быки постоянно оживали. Барды, разгорячённые вином, особенно старательно воспевали щедрость отца.

Надо простить бардам эти небольшие погрешности ведь только благодаря им в памяти людей сохраняются воспоминания о славных подвигах героев...

III. Беборикс и Эпонина

Когда я был маленьким, мне не позволяли присутствовать на этих пиршествах и я никогда не входил в ту комнату, где пировали. При народе, на маленько площади перед нашим домом и на улицах деревни отец никогда не говорил со мной и не ласкал меня. Таков уж был обычай у галлов, и воин постыдился бы выказать любовь к своим детям. Я чувствовал, что в душе он меня любит, но его важный и строгий вид пугал меня.

Посмотрели бы вы на его свежее лицо, серые, как сталь, глаза, его длинные, как медь рыжие волосы и усы. Он надевал голубую шерстяную рубашку без рукавов, красные штаны, перевязанные на ногах золотым шнурком, и сверху накидывал большой зелёным с красным клетчатый плащ — широкий, удобный, так, что его можно было сдёрнуть с одного плеча на другое свернуть или в случае нужды положить на колени сидя в седле. Его сапоги желтоватого цвета были украшены шпорами в виде звёздочек. На голове сиял бронзовый шлем, обложенный тонким листом золота и оканчивавшийся острым резным гребешком. На вершину шлема втыкались перья цапли, а с боков трепетали распущенные крылья орла. У отца не было таких лат, какие носят римляне, но по галльскому обычаю он носил широкий бронзовый, замечательном работы пояс, спереди у которого спускались бронзовые полосы, пришитые на ремешках и немного оберегающие живот от ударов. На левом бедре на бронзовой цепи висел коротенький меч из тонкой стали и с рукояткой из слоновой кости, вырезанной в виде львиной головы. В правой руке он держал копьё с длинным наконечником, а на левом плече красовался овальный, плетённый из тростника, выкрашенный и вставленный в кованый бронзовый ободок, с бронзовой бляхой на таком же кресте. Золотая чешуя блестела на его шее, а на руках выше локтя и у кисти золотые браслеты.

Он был выше всех и казался мне богом войны, особенно когда он сидел верхом на своём ретивом коне, который гарцевал под ним, побрякивая своей золочёной сбруей.

Позади ехали десять его всадников с золотыми обвяслами на шлемах; знаменосец держал красное знамя с бронзовым бобром наверху, а за ним ехали конюхи с торчавшими как лес копьями, в шлемах, украшенных бычьими, бараньими и оленьими рогами, ястребиными крыльями, волчьими и кабаньими головами. Глядя на этих страшных воинов, можно было подумать, что они отправляются на завоевание всего Мира.

Мать моя стояла, облокотившись на край окна в своей комнате, и с восторгом любовалась ими, улыбаясь сквозь слёзы.

Отец оставался равнодушным; он точно священнодействовал на виду всей Галлии и всего мира. Когда маленький отряд собирался тронуться с места, взор отца опускался на меня, и он обращался ко мне, как к совершенно постороннему ребёнку, но со скрытым оттенком нежности:

— Отойди, мальчик: твоё место не тут, я могу тебя раздавить.

В объятиях матери я утешался, огорчённый холодностью отца.

Она до безумия любила меня, потому что я был единственным сыном. Иногда она горячо обнимала меня и носила на руках, как будто я был ещё совсем маленький ребёнок; она осыпала меня поцелуями и обливала слезами.

Я проводил в её комнате целые часы, следя глазами за малейшим её движением, осыпал её вопросами или вдруг бросался к ней на колени, затем вырывался из её объятий и скатывался на пол. Зачастую, в спокойные минуты, я забавлялся, наряжая её в ожерелья и браслеты, накидывая ей на голову покрывало и втыкая в волосы цветы. И затем я прыгал от радости, видя, как она хороша.

Мать моя была необыкновенно хороша собой: белокурые волосы её падали до пят, у неё были очень большие и добрые голубые глаза, необыкновенно свежий цвет лица, и под её прозрачной кожей было видно, как пробегает кровь.

Дочь и жена воина, она нисколько не удивлялась, что отец мой так часто надолго оставлял её дома и уезжал на войну или на охоту за лосями и за медведями или на бесконечные пиры к соседям-предводителям. Иногда она, по-видимому, грустила. В отсутствие отца она надевала тёмные платья без всяких украшений и посыпала свои волосы белой, хороша просеянной золой.

Она знала все сказания о богах и богинях и любила рассказывать мне о Белене или Эоле, боге солнца, и сестре его Белизане, небесной деве, дающей нам лунный свет, посылающей на землю слёзы росы и дарующей плодородие как животным, так и растениям. Это была богиня, любящая людей, требующая от них только частых молитв и возлияний из молока.

Она понижала голос, упоминая о Тейтате, провожающем души усопших в ад, о Таранисе, сверкающем молнией и гремящем громом; об Езусе, хозяине и грозе глухих дубовых лесов. Это были страшные боги, и умилостивить их можно только возлияниями из человеческой крови. Она со вздохом говорила мне о Камуле боге войны, который радуется ударам меча, кровавым стычкам, оставляющим после себя вдов и сирот. Она с улыбкой называла мне русалок, живущих в реках и озёрах, прячущихся за древесную кору, вследствие чего деревья стонут и истекают кровью, когда их рубят.

Она учила меня разным молитвам к разным богам, и я за ней повторял их, удивляясь, что они читаются на языке, едва для меня понятном. Особенно часто заставляла она меня молиться одной богине, молодой девушке с младенцем на руках.

— Видишь ли, — говорила она мне, — эта богиня будет особенно нам покровительствовать, потому что расположена к матерям и к умным детям.

Но иногда мне казалось, что она думает об этих богах не то, что говорит. Раз она, по-видимому нечаянно, проговорила:

— Что же было до