Исай Калашников - Жестокий век. Книга 1. Гонимые Страница 50

Он думал, что его примут как багатура, как владетеля великого улуса…

— Я этого не думал, Теб-тэнгри!

— Но ты ждал почестей. Или нет? Ждал, Тэмуджин! А ты их заслужил?

— Высокий род моих детей достоин почестей, — строго сказала Оэлун. И ты, сын лучшего из друзей Есугея, должен был напомнить хунгиратам об этом. Можно ли безучастно смотреть, как стая старых ворон заклевывает молодого орленка?

— Но его не заклевали. Чуть помяли перышки. Так это, матушка Оэлун, даже хорошо. Будет смелее, умнее, осмотрительнее! — Теб-тэнгри приветливо улыбался Тэмуджину.

И эта мягкая улыбка, и совсем не мягкие слова вывели Тэмуджина из себя. Крикнул:

— Молчи! Ты помог бежать от Кирилтуха — спасибо! Ты помог жениться спасибо! Ты мог сделать так, чтобы хунгираты приняли меня как равного. Не захотел. Ладно, это твое дело. Но рассуждать, что для меня хорошо, что плохо, не смей!

— Почему, Тэмуджин? — Улыбка шамана стала виноватой, но в глазах замерцали огоньки. — Почему ты можешь мне говорить все, а я — только сладкую половину? Любишь мед — не морщись, когда жалят пчелы. Да, я мог оградить тебя от злословия хунгиратов. Да, я не сделал этого. А почему? Вы с матушкой думали найти в курене хунгиратов покровителей и заступников. Напрасные надежды. Я это понял сразу. Но я хотел, чтобы и ты это понял, так же, как я. И ты теперь знаешь, что хунгираты примут тебя, однако не как нойона — как пастуха их стад.

Оэлун смутили слова шамана. Она глянула на сына, как бы спрашивая так ли это? Тэмуджин отвернулся. Что тут скажешь, так все и было. Шаман ничего не прибавил, не убавил.

— Где же нам искать опоры и защиты? — с отчаянием сказала Оэлун. Одинокое дерево и слабый ветер выворачивает с корнем.

— Разве вы одни разорены, унижены? Разве мой отец Мунлик, мои братья не разделили вашу участь? — Теб-тэнгри уже не улыбался, в голосе прорывалось раздражение. — Я поеду по куреням, буду говорить с теми, кто принадлежал вашему роду. Они возвратятся. Но ты, Тэмуджин, не уподобляйся линялой утке, прячущейся от ястреба в камышах. Взлети над степью кречетом. Я говорил — выбирай. Что ты выбрал, Тэмуджин?

Шаман замолчал, ожидая ответа. Тэмуджин отвернулся от его острого, вопрошающего взгляда. Было глупо надеяться, что Теб-тэнгри поможет ему обрести покровительство хунгиратов. Шаману он нужен тут, чтобы собрать улус Есугея. Его отец Мунлик и братья пасут стада Таргутай-Кирилтуха и будут пасти до скончания дней своих. Им некуда идти. Для них одна надежда — он, Тэмуджин. Если он возвратит улус отца, Мунлик и его сыновья снова будут жить, как жили в старину. А сколько таких, как Мунлик и его сыновья? Много. Может быть, сотни, может быть, тысячи. На них-то и надеется шаман. Ну, а он может ли, должен ли все свои надежды возлагать на шамана? Не заметишь, как окажешься у него на коротком поводке, станешь думать его головой.

— Подождем…

Мать, тоже ждавшая ответа, одобрительно наклонила голову: она не хотела, чтобы решение сына было торопливым и легкомысленным.

А Теб-тэнгри насмешливо хмыкнул. Больше об этом не говорили. Утром, когда Тэмуджин проснулся, шамана уже не было — уехал.

Цотан гостила еще несколько дней. Перед отъездом она достала из своей повозки доху черного соболя, подбитую узорчатым шелком, с поклоном преподнесла Оэлун.

— Прими от меня… У тебя доброе сердце. Будь моей Борте матерью, такой же, какой была я. Оберегай ее.

Пухлым кулаком вытерла глаза, глянула на Тэмуджина, и он понял, что толстуха догадывается о его неприязни к ней и ее дочери, ко всем хунгиратам. А-а, пусть…

Вместе с Боорчу проводил ее до кочевий хунгиратов.

Обратно ехали молча. Тэмуджин угрюмо думал о будущем. Он так надеялся на Дэй-сэчена, на хунгиратов. Не вышло. Может быть, поехать к Таргутай-Кирилтуху, покорно склонить голову — не губи, дозволь жить по собственной воле. Нет, не дозволит, снова наденет кангу. Неужели остается один путь, тот, на который его так настойчиво толкает шаман?.. Куда он уехал? Не покинул бы совсем… Что о нем ни думай, но пока только шаман и делит его заботы о будущем. Остается еще одна, последняя надежда — хан Тогорил. Но с ханом или без него, а за дело пора приниматься…

— Тэмуджин, — Боорчу положил руку на его плечо, — почему ты все время молчишь и по твоему лицу ходят тучи? Или мы не сделали того, что задумали?

— Сделали, Боорчу. Не знаю, чем и оплатить твои заботы, друг.

— Не ради награды я ездил с тобой, Тэмуджин.

— Ты возвратишься к отцу?

— Да. А что?

— Нужен ты мне, друг Боорчу.

— Хорошо, Тэмуджин. К отцу я поеду потом. Подождет.

— Ты мне нужен не на день или два. Туг моего отца бросили под копыта коней. Я вот думаю — не время ли поднять его?

— О! — удивленно округлил рот Боорчу. — Я готов повесить на пояс меч.

— Сейчас ты поезжай к отцу. Поговори с ним. Если отпустит, приезжай.

— Отпустит или нет — приеду. Мне ли, зевая от скуки, пасти овец и доить кобылиц? — Боорчу шутливо-молодецки подбоченился.

— Самовольно не приезжай, Боорчу. Твой отец должен остаться нашим другом. Нам нужно много друзей.

— Ладно, — пообещал Боорчу не очень охотно.

Попрощались и разъехались в разные стороны.

К своей стоянке Тэмуджин добрался на другой день поздно ночью. С низовьев Керулена дул сильный ветер, нес мелкую пыль, свистел в кустах тальника. Бросив повод на кол коновязи, Тэмуджин постоял, ожидая, что кто-нибудь выйдет из той или другой юрты. Тихо. Спят. Как можно! Всех повяжут когда-нибудь…

Идти к жене не хотелось. Но и в свою юрту не пойдешь: мать будет недовольна. Не хочет, чтобы он обижал Борте. Мать чуткая, а вот не поймет никак, что все наоборот. Это Борте обижает его своей кичливостью. Ну, ничего, он ей укажет ее место. Пусть только попробует возвеличиваться перед ним.

Он решительно отбросил полог белой юрты, переступил порог. Темень собственного носа не видно.

— Тэмуджин?

Зашуршала одежда. Рядом с собой он услышал дыхание Борте. Ее руки быстро-быстро ощупали плечи, голову, обвились вокруг шеи, теплая щека прижалась к его подбородку. Он отодвинул жену, внутренне напрягаясь, сказал:

— Иди расседлай коня.

Ждал отказа, заранее закипая от злости.

— Я сейчас, — просто сказала Борте, возясь у постели.

Он разгреб пепел в очаге, вывернул снизу горячие угольки, принялся разводить огонь. Готовность Борте подчиниться привела его в замешательство. Он ожидал другого. Подбрасывая в пламя крошки аргала, прислушивался к звукам за стеной юрты. Конь у него норовистый. Может и лягнуть, и укусить, особенно если почует, что человек перед ним робеет. Ничего не слышно, кроме шума ветра. Кажется, все обойдется.

Сгибаясь под тяжестью седла, Борте вошла в юрту. Следом ворвался ветер, громко хлопнул дверным пологом, закрутил, смял огонь в очаге. Борте поправила полог, поставила на огонь котел с супом — шулюном, налила в чашку кумыса, протянула ему. Круглое ее лицо с узким, приподнятым к вискам разрезом глаз было спокойным.

— Как спите! Уволокут всех — не проснетесь.

Получилось это у него не сердито, а ворчливо.

— Я не спала.

— Почему же не вышла?

— Тебе хотелось пойти в юрту матери. Зачем же мешать? — Она насмешливо посмотрела на него.

У Тэмуджина вдруг пропала охота спорить. Молча выпил кумыс, подал ей чашу.

— Налей еще… Борте, ты помнишь, как я жил у вас?

— Помню. — Она задумалась. — Ты боялся собак и чужих ребятишек. Неожиданно улыбнулась — по-доброму, без насмешки.

— Ребятишек я не боялся!

— Ну-ну, рассказывай… — Поставила перед ним суп. — Ешь. Устал? Провела ладонью по его голове, поправила косичку.

И это прикосновение было, как все ее движения, уверенное, не застенчивое, но и мягкое, ласковое одновременно. Сейчас он вспомнил, что и в детстве Борте была такой же. Тогда разница в возрасте и то, что он жил у них, как бы уравнивали ее с ним.

— Почему твои сородичи не любят меня? Раньше все было иначе.

— Они не хотят ссориться с тайчиутами. У каждого свои заботы, Тэмуджин.

— А какие заботы были у тебя?

— Я ждала тебя, Тэмуджин. С тех пор, как ты уехал от нас…

— Ждала? — Он недоверчиво глянул на нее. — Ничего себе ждала! Приехал — не подступись.

— Я сердилась не на тебя. На своих родичей. Они хотели отдать меня другому. А потом я рассердилась и на тебя. Даже больше, чем на родичей.

— Хо! Я-то при чем?

— Ты был похож на молодого быка, которому только бы бодаться!

— Это меня бодали твои родичи — то в живот, то под ребро. Мне нужно было терпение крепче воловьей кожи, чтобы выдержать все это.

— Но я-то не виновата!

— Ты, гордая, своенравная, богатая, была не лучше других.

— Ладно, Тэмуджин. Все то — прошлое. А что сейчас? Приближаясь к тебе, я натыкаюсь на те же бычьи рога. Всегда так будет?