Глеб Пакулов - Гарь Страница 50

Акинфов подал бумаги и простецки, еле утаивая улыбку в красных, будто нацелованных губах, глядел на немолодого уже Пашкова, любопытствуя откровенно, чем бумаги утешат старика, так как давно знал их содержимое от московских писарских проныр.

Пашков с хрустом взломал печать царскую, вгляделся на просвет в окне в немецкую бумагу с водяным на ней оттиском шута в дурацком колпаке, с бубенчиками по воротнику и, отставя её на вытянутую руку, прочёл раз, потом, прищурив глаз, ещё раз прочёл бумагу, которую за впечатанного в неё шута московские приказные крючки прозвали «дуркой», сбагровел лицом и накалил глаза белым гневом. Но выходу гневу не дал, медленно, очень медленно отложил Указ и, обиженно сопя, прочёл грамотку Симеона, всхрапнул от спазм в горле, спрятал письма в отделанную ракушками шкатулку и отвердевшими губами изрёк:

— Волю царёву, как и гнев Божий, принимать надобно безропотно… Иди, боярин, в избу воеводскую, разберись с делами, с рухлядью, да там много всего. Ты, как разумею, впервой садишься на воеводство?

— Впервой, Афанасий Филиппович, — заметно оробев, с поклоном ответствовал Акинфов. — Тяжкое дело сие, как скажешь?

— Впрягись с умом — потянешь, — глянул на него, как проткнул взглядом Пашков. — И помни: кто спит долго, встаёт с долгом. В ама-натской заложники сидят, с них глаз не спущай: они тебе и казна и ласка царская. — Посмотрел на протопопа, на попа Леонтия, на хилого дьякона Феодорита. — Этот… Аввакум, и не поймёшь, каво делать с ним и кто он таков. То в Тобольск наряжают, то в Якутию, а теперь и в Дауры идти велят. Ну да здоровый дядюшка — выдюжит, да Леонтий тож, а дьякона своего возьму. Этого Феодорита у себя оставь. Мне лишней обузы не надобно, хилой гораздо, помрёт в первый же брод. Иди, боярин, я следом притащусь.

Поднялся, задумчиво постоял над столом и тяжело, осутуленно уковылял в боковую комнату.

Всю зиму свозили в Енисейск из одиннадцати сибирских городков и острогов большой провиант для войска, которого набралось у Пашкова вместо трёх сотен аж пятьсот двадцать человек. Дощаники огрузли под мешками с мукой, рожью, толокном, довольно было припасено огневого зелья: пороху пятьдесят пуд да свинцу сто пуд в чушках, и жалованье на всё войско держал при себе, как и сто вёдер горячего вина. Даже две медные пушки-голландочки установил.

Строг был Афанасий Филиппович, всевидящ и злопамятен. За всякую нерасторопность бил нарядчиков-подьячих, мучил подданный люд нещадно, истязал на пытках за всякую малую провинность. Да и ближайшие помощники — пять сотников и десять пятидесятников-приставов — были под стать своему воеводе, особенно когда прибывшие с Акинфовым тобольцы начали проказничать в Енисейске. Унимая вольный казачий норов, они беспрестанно пороли их, жгли железом и встряхивали на дыбе. А сам Пашков всё не мог простить молодому Акинфову, что заступил его прибыльное и тихое место. Писал доносы, пугал в них, мол, с Акинфовым не прибудет царской казны, так как нерасторопен и мягок, а сам тем временем лично принуждал монахинь Рождественского енисейского монастыря подписать, не читая, челобитную царскому величеству, что де Акинфов принуждает их к блуду с казаками, да старица Прасковья отказала ему во греховной лжи, так он её у себя во дворе бил по щекам и, связавши, пытал, а вступившегося за старицу соборного попа Игнатия велел притащить под окошко и, содрав однорядку и «непотребно лая», приказал бить батогами, не считаясь с Уложением, где писано, что «…какой-то ударит попа без суда священнического, тому быть под пыткой».

Только к середине июля сорок дощаников, каждый в длину девять сажен и в ширину три, были готовы к отплытию. Дощаники имели верхние палубы и под ними трюмы, и каждый кроме груза взял на себя по десять и больше казаков без коней. Их, пятьдесят голов, везли отдельно на беспалубных судах под приглядом конюхов. Пашковский дощаник стоял под синими холщовыми парусами, с иконой Спаса на носу. Воевода сплавлялся в Даурию со всей своей дворней, с женой, боярыней Фёклой Симеоновной, с сыном Еремеем, меньшим при нём воеводой, да женой сына снохой Евдокией Кирилловной, коих обслуживали две сенные девки, Софья да Марья. И Аввакума усадили в отдельный дощаник со всем семейством, да с запасами, полученными по государеву жалованью, а более того, купленными самим протопопом у местных купцов-лабазников на милостивые пожертвования московских знакомцев.

Молебен на благополучное плавание служил Богоявленского храма поп Игнатий Олексеев и не взятый в поход Феодорит с дьяконом Павлом Ивановым со служками. Казаки и охочие люди, подрядившиеся в поход, стояли во всеоружии коленопреклонёнными на палубах своих судов и под чтение батюшек и негромкий хор певчих крестились, кланялись земно в свежеоструганные доски настила. Аввакуму воевода не велел молебствовать на берегу с прочим священством, приказал не высовываться ссыльному из трюма, даже сундучок с церковной утварью и маслом священным, нужными во всякий раз, и антиминс — напрестольный плат с зашитой в нём частицей святых мощей — отобрал и припрятал.

— Довольно с нас и тех моленников, — сказал, мрачно кивнув на берег. — А ты какой поп, кто знает? Сам патриарх тебя не жалует, вдруг петь учнёшь не во здравие, а за упокой. Дивлюсь, как он тебя за срамоты словесные вживе оставил, сюды турнул, по какой такой задумке? Ну, да пусть его… Ты сколь пуд соли везёшь?

— Шесть пуд, — буркнул ограбленный протопоп.

— Ну-у, не мало, — Пашков в раздумье пошевелил губами. — Коли съешь половину и жив будешь, то и далее выдюжишь. — Потеребил бороду, усмехнулся. — Ежели за борт не булькнешь, подскользнясь, или волной не смоет. Волжанин?.. Тады и плавать не горазд, как топор в воде. А водица тутошная холодна-а, хужей смертыньки. Возьмёт — не выпустит.

— Чего уж и посох протопопий не отымешь? — с неприязнью к чёрствому человеку спросил, потупясь, Аввакум.

— Посох оставь, сгодится по горам шастать, от лютых зверей отмахиваться, — разрешил воевода, рассмеялся отчего-то и пошёл на своё судно.

Оттолкнули казаки шестами от берега тяжёлые дощаники, взбурлили вёслами ясную глубь енисейскую, живо настроили холщовые паруса, поплыли, выстраиваясь уточками за воеводским пёстро украшенным судном, и стали медленно отдаляться от берега, от толпы провожающих, и где-то на серёдке Енисея увидели молящиеся люди, как от борта дощаника Пашкова отпрыгнул белый шар и покатился клубком вдоль реки, а потом уж донёсся прощальный хлопок пушчонки.

Скрылся с глаз полк безудержно храбрых людей, уходил, как уходили другие пытать судьбу, оставляя за спиной кое-как обжитой и ставший своим лоскуток хмурого сибирского бескрайя.

По Енисею встречь течению продвигались медленно, со стороны глянуть — вроде и вовсе не шевелится караван: то ветер попутный сникнет и обвиснут тряпками неживые паруса, то с верховья наскоком налетит южак и понесёт дощаники назад по течению. Тут-то и приходилось потеть казакам — вёслами, шестами пытались удержать суда на месте, но их волочило вниз, и часто путь, пройденный за день, пропадал зазря. Тогда якорились и поджидали подолгу ладной погоды. Пашков в такие дни свирепел, вымещал на служилых злость и страх вмёрзнуть во льды, не дойдя до зимовки в Братском остроге. Измученные люди молили попутного ветра, суеверно посвистывали, выманивая на паруса хоть лёгкого дуновения.

С великим трудом флотилия вошла в Ангару-реку с водой такой чистоты и сини, что, казалось, днища судов тащатся по дну — так ясно гляделись сквозь невероятную прозрачность Ангары все камни и камешки на её дне, хотя длинные шесты натыкались на них где-то на глубине двух-трёх сажен, а то и вовсе не доставали дна. И всё вокруг было браво: и громоздившиеся по берегам скалы — глянешь на вершины, шапка сваливается, и могучие стройные сосны, и вода небесной бирюзы под днищами, что вдруг стемнеет до густозелёного колдовского цвета, то ярко заизумрудится у берега в тени утёсов, и пугая и радуя дикой красотой до онемения.

В погожие дни, идя под парусами, тешились казаки ловлей рыбы с палуб дощеников. Цапала она наживку смело и часто, но часто и ломала крючки-самоковки и скрученные из конского волоса лески рвала, как гнилые нити. И восхищались и ругались возбуждённые борьбой с огромной рыбиной-тайменем люди, а побывавшие на Ангаре казаки степенно втолковывали:

— Самостоятельная рыба, такая в России не живёт, тамо вода не по ей, тама вода вроде парная, потому рыба снулая, а энта вишь кака озорная да быстрая, из воды выскакиват как стрела, поверху колесом ходит, хвостом как из пушки бьёт. А всё потому, что вода без мутинки, ключевая, рот, мать её, обжигат. Вот рыба кровь-то и греет, гуляет, бузит, хватает наживу, аки волк.

— Пёстра кака-то! — дивились, разглядывая выловленную рыбину с красными пятнами по бокам, радужнопёрую. — И здорова-а!