Юрий Герман - Россия молодая Страница 50

— Полезная сия забава не может не понравиться его величеству! — сказал Джеймс, провожая лодку. — А как только вы заметите, что государь пришел в доброе расположение духа — так начинайте…

Петр Алексеевич с интересом обошел пушки, оглядел, как что устроено, потом приказал начать пальбу. Выпалили двадцать три раза, но цепи не разворачивались, и дорогие ядра тонули в Двине.

— Нет, эдак не годится! — сказал царь. — Весь порох стравили, а все без толку…

И сел на траву отдохнуть. Уркварт сел рядом, пожаловался на свои беды, на то, что торговать с Московией трудно, таможенники-де чинят злые обиды. Давеча вот таможенный поручик Крыков объявил ему конфузию, отчего произошел немалый убыток доходам. Многие негоцианты нынче пришли сюда в последний раз. Вот царь приказывает возить корабельную снасть, а какой в том будет доход, если все берут посулы…

Петр вскинул голову, посмотрел на шхипера.

— Кто — все?

— Конечно, — продолжал Уркварт, не отвечая на вопрос, — конечно, сия пушка не слишком хороша, можно бы доставить и получше, но пусть поручик Крыков знает свое место и не мешает процветанию торговли между государствами…

Иевлев прислушался, хотел было ответить шхиперу, но Петр Алексеевич взглянул на него такими глазами, что Сильвестр Петрович не сказал ни слова.

— То шхиперам точно ведомо, что поручик Крыков берет посулы?

Уркварт улыбнулся:

— Не далее, как вчера, он получил от одного шхипера три золотые монеты. В этом может убедиться каждый желающий, ибо упомянутый мною шхипер имеет обыкновение или даже причуду отмечать каждый принадлежащий ему золотой своим знаком…

Петр резко поднялся:

— Три золотые тоже отмечены?

Шхипер наклонил голову.

За Крыковым послали гонцов, полковнику Снивину было велено отыскать золотые с отметинами.

Уркварт заговорил о другом, Петр слушал рассеянно, было видно, что он взбешен.

Покуда шла беседа, на Мосеевом острове появился еще перекупщик — Шантре, тот, что из Архангельска хаживал до Вологды, а в иной час — и до Москвы и до самой Астрахани. В коротких кафтанах, голенастые, в пузырящихся штанах, съехались почти все негоцианты-шхиперы и все с жалобами на таможню и на Крыкова. По их словам выходило так, что торговать с Московией теперь вовсе невозможно. Немножко припоздав, прибыли конвои — Гаррит и второй, пьяненький, — привезли подарки: чиненные ядра, прибор — выжигать по дереву, свистульку — свистать аврал. Немчин Франц, слуга перекупщика Шантре, тоже был здесь, стоял поодаль, нагайку-тройчатку на случай припрятал.

— Теперь пропадать Афанасию Петровичу? — спросил Рябов у хмурого Иевлева.

Иевлев не ответил — скорым шагом прошел мимо.

Франц прохаживался за спиной Рябова — туда и обратно, как заведенный. Сытая рожа его лоснилась, башмаки скрипели, глаза смотрели тускло.

— Чего разгулялся? — спросил кормщик глухо. — Ходит, разгуливает!

Немчин поморгал, высморкался.

— Разгулялся! — опять сказал Рябов, отворотившись от Франца. — Словно и впрямь по своей земле. Фрыга…

Иевлев спустился к самой воде — ходил взад-вперед, ждал чуда: вдруг меченых денег не найдут, вдруг все обойдется и не будет беды смелому таможенному поручику.

Но беда пришла.

Полковник Снивин вылез из лодки; отдуваясь, поднялся к царю, протянул на ладони три золотых. Петр дернул ртом, скосил глаза, крикнул:

— Бить кнутом нещадно, рвать ноздри…

Апраксин, положив руку на локоть Петру Алексеевичу, попросил сказать слово. Петр не захотел слушать. На шум подошел Александр Данилович Меншиков, произнес с подозрением:

— А обнести русского ради своих прибытков негоцианты не могли?

Петр посмотрел на Меншикова, молча помотал головой. Александр Данилович и Апраксин обменялись взглядами. Петр стоял спиною, глядел на Двину.

— Стыдно! — вдруг произнес он. — Стыдно, горько…

К обеду гнев Петра Алексеевича несколько поостыл. Апраксину и Меншикову в два голоса удалось рассказать царю, что Крыков принес много пользы казне, а за три золотых рвать ноздри и бить кнутом нещадно — не слишком ли будет круто? Что стыдно и горько — то истинно так, да ведь многие воруют, кто в сих делах не без причины?

— Ты-то первый с причиной! — сказал Петр Александру Даниловичу.

Меншиков обиделся; сложив губы сердечком, стал нюхать цветок.

Афанасия Петровича доставили, когда царь с гостями обедал. Дергая плечом, Петр встал из-за стола, выволок Крыкова в сени, там, прижав к бревенчатой стене, вглядываясь в изумленные, широко открытые глаза поручика, с яростью спросил:

— Что делаешь, тать! Мы торговлишку какую-никакую только начинаем, в трудах великих, с мучениями, а ты…

Швырнул его в сторону и вернулся к столу, где веселились иноземные шхиперы и негоцианты. Гости сразу поняли, что особенно веселиться не следует.

— Иди! — велел Петр Ромодановскому. — Дурь из него выбей, чтобы не повадно было во веки вечные воровать…

Утерев жирный рот, заложив волосы за ухо, князь-кесарь шагнул в сени, толкнул оттуда на крыльцо ничего не понимающего поручика и, взяв его могучими короткими руками за плечи, ударил что было сил о стену дома…

— Пошто бьешь? — крикнул Афанасий Петрович.

Ромодановский бил молча, не говоря ни слова, бил, не зная за что, за какую вину, бил потому, что так было велено.

Почти бесчувственного вырвал Крыкова из рук Ромодановского Иевлев. Положил возле крыльца, медленно повел взглядом на князя-кесаря, тихо сказал:

— Для чего так делаешь, князь?

Князь-кесарь обтер руки о полу кафтана и, часто дыша, вернулся в горницу, налил себе меду, жадно выпил.

Иевлев, бледный, с трясущейся челюстью, поднял Крыкова, повел его в сторону, в березничек. Там, странно улыбаясь, стоял Рябов. Под мелким дождиком, в низких березках, затканных паутинками, он обтер поручику лицо, сбегал к Двине, принес в ковшике воды. Крыков молчал, всхлипывал, мелкие слезинки текли по его лицу.

— Ты вот что, господин, ты послушай, — заговорил вдруг кормщик, дергая Иевлева за рукав, — мы, люди беломорские, к таким делам не приучены. Нас который бьет, тот и сам битый бывает…

Иевлев на него прикрикнул. Он замолчал.

По березничку с хирургическим припасом осторожно шагал лекарь Фан дер Гульст.

— К лешему! — злобно промолвил Крыков. — К лешему всех немцев! К лешему!

И отпихнул подошедшего к нему лекаря.

Но Фан дер Гульст все-таки дал ему понюхать успокоительной соли и намазал десны индийским бальзамом, от которого должны были укрепиться расшатанные корни зубов.

— Что теперь будет? — спросил Крыков, когда лекарь ушел.

Иевлев не ответил.

— Не больно-то надо! — молвил поручик. — Пойду в рыбаки. Возьмешь, Иван Савватеевич?

— Карбаса у нас нету… — ответил Рябов.

— Не больно-то надо! — повторил Крыков, никого не слушая.

Сидели в березнике до сумерек вдвоем — Рябов и поручик. Дождь мерно моросил над Мосеевым островом, над Двиной, над яхтой. На иноземных кораблях играла музыка, к острову одна за другой подходили лодьи, съезжались гости. Подплыл струг преосвященного Афанасия, Баженины пригнали карбас с Вавчуги, а Крыков и Рябов все разговаривали медленно: один скажет — помолчат, другой скажет — опять помолчат.

— На яхте-то боцман Роблес шхипером пойдет, — сказал Рябов. — Тот самый, что меня убивал…

— А ты?

— А я — матросом…

— Командой-то где разживутся?

— Наберут. Дело простое…

Помолчали.

Рябов покусал травинку, вздохнул:

— Митрия отцы монастырские споймали и засадили.

— Слышал.

— Как его оттудова достать?

— Думать надо.

— Сколько думаю — ничего не придумал. Не одного его заточили. Всех рыбарей обительских…

Замолчали надолго.

Кутаясь в плащ, пришел Сильвестр Петрович, принес под плащом хлеба, рыбину жареную, гуся.

— Чего будет? — опять спросил Крыков.

Иевлев ответил не сразу, было видно — нелегко отвечать.

— Забыли про меня? — спросил Афанасий Петрович.

— Нет, не забыли. Быть тебе, поручик, капралом!

Крыков вскочил, крикнул:

— Разжаловали? Им на радость — иноземцам-ворам?

— Ты — тише! — посоветовал Иевлев. — Смирись покудова. Там видно будет. Может, с прошествием времени и упросим… Нынче — без пользы просить, больно гневен. Афанасий владыко заступился — не помогло…