Наоми Френкель - Дети Страница 50

– Меня выводит из себя, – гремит дед, – пессимизм современной молодежи. Щеголяют в одеяниях черной меланхолии и в трудностях времени, как в сверкающей мантии. Когда я был молодым, человек не осмеливался опускать голову и демонстрировать свой пессимизм. Это пахло безвкусицей. Ты слышишь меня, дорогой внук? – Дед остановился перед Гейнцем, который сидел на диване, рядом с Александром. – Любая вещь тотчас же воспринимается, как конец света. Даже уход старой бестолковой служанки из нашего дома воспринимается под лозунгом: крысы бегут с тонущего корабля. Не более и не менее, корабль тонет!

Нехорошо, что гости являются свидетелями семейного спора между Гейнцем и дедом, и Иоанна видит их в своем воображении как крыс, бегущих с корабля. Только не Иоанна. Она не оставляет корабль посреди бурного моря, она вся – внимание. Гейнц ломает свои белые ухоженные пальцы и молчит. Но Иоанна полагается на деда. Не так быстро дед отцепится от внука.

– Что скажешь, дорогой внук, а?

– Ты, может, не знаешь, дед, – Гейнц медленным движением руки отгоняет от лица дым от трубки деда, – брат Эмми, который всю жизнь обслуживал наших близких, оставляет свою надежную и обеспеченную службу в семейном дворце. Что произошло, дед, что все они вдруг сбегают от нас?

– Сбегают, сбегают! – громкий голос деда действительно, как грохот волн во время шторма. – И Руди сбежал с моей усадьбы! Ну, и что, я тебя спрашиваю, дорогой внук? Он только убедится, что ни в каком другом месте в мире ему не будет так вольно и хорошо, как у меня. И если его новую челюсть, которую я ему сделал за мой счет, разобьют в уличных драках, где он сейчас главенствует, хочу я видеть, кто ему ее исправит. Даже если он приползет ко мне на коленях, я его не приму. – И непонятно, на кого дед больше сердится, на лысого Руди или на Гейнца.

– Крысы бегут с корабля, дорогой внук. Чернь сбегает! Пусть она себе визжит на улицах, но в своем доме я хозяин. Хочу быть евреем, буду им, не хочу быть евреем, не буду. Я решаю, что мне делать. Сыны Леви во всех поколениях крепко держали руль в руках, и семейный корабль никогда не тонул. Ты слышишь, дорогой внук? Никогда корабль не тонул.

«Чудесно!» – пламенеют щеки Иоанны, ей очень хорошо на корабле деда, который ударяет ладонью по столу, и все рюмки позванивают. Только лицо Гейнца побледнело.

– Так было в моей семье, и так будет, – подводит итог дед.

– Не все так в порядке в нашей семье, дед, – отвечает Гейнц бесцветным голосом, – полагаю, что не все так образцово в нашей семье.

– Что ты знаешь о нашей семье?

Когда дед говорит о своей семье, он не может находиться посреди бурного моря, а должен стоять на твердой почве. Иоанна видит воочию, как корабль деда наскочил на мель. Дед садится и заполняет своим телом большое коричневое кресло, и все крысы возвращаются. Оттокар снова не отводит взгляда от Эдит, сидящей в нише окна, и Эрвин смотрит на нее со своего кресла. Только сейчас Иоанна отдает себе отчет, кто находится в комнате. Из-за забастовки не все любители Гете собрались. Пришли доктор Вольф и доктор Гейзе, священник Лихт выглядит празднично в своей черной одежде. Александр – единственный, кого бы она взяла на корабль деда. Но есть какая-то натянутость между ними, нить, которая может оборваться в любую минуту. Гейнц отвлекает Иоанну от ее фантазий. Гейнц, который всегда избегал разговора с дедом о семье, вдруг говорит ему:

– Ты прав, дед. Я не много знаю о нашей семье. Почему ты никогда не рассказывал о почтенной португальской госпоже? Она выглядит красивой и приятной на портрете в большом зале. Она что, недостойна того, чтобы ты о ней рассказал?

– Я мало знаю о ней, – дед уклоняется от явно провокационного тона Гейнца, – португалка отличается от остальных женщин нашей семьи, дорогой внук. Она не оставила после себя ни писем, ни дневника. Ее портрет в большом зале – единственная память о ней.

– Нет, не единственная.

– А я говорю, единственная. Ты что, знаешь лучше меня, дорогой внук? Единственная, кроме традиции, которую ей приписывают в семье, традиции всех женщин в семье – умащать после мытья головы волосы касторовым маслом. По мнению португальской госпожи, нет ничего лучше для волос, чем касторовое масло. После этого, за всеми женщинами семьи тянулся слабый запах касторового масла. И ничего не помогало. Литры лучших духов не могли заглушить этот запах. Мне ужасно неприятен запах касторового масла, напоминающий о том, что оно предназначено не только для умащения волос. Не так ли, доктор Вольф?

– Да, – подтверждает семейный врач, – не только для умащения волос.

Иоанна погрузилась бы опять в свое тяжкое настроение, отключившись от разговоров гостей в комнате, если бы не Александр, внезапно вступивший в разговор:

– В Израиле, напротив моего окна, растет касторовое дерево – клещевина. Это очень красивое дерево, – Александр силится прервать диалог между дедом и Гейнцем. Атмосфера вечера явно не подходит встрече друзей в память ушедшего из жизни хозяина дома. Все напряжены.

– Верно, – ловит священник Фридрих Лихт намерение Александра. – Это действительно красивое дерево из средиземноморской флоры. Оно спасло жизнь пророку Ионе.

– Да, – хватается Гейнц за старую тему, – точно! Я полагаю, что средиземноморские традиции связали обетом молчания и неприязни все, что касается португальской госпожи. Не так ли, дед?

– Неприязни? – Гремит дед. – Чепуха. И все это из-за ухода поварихи?

– Вы относитесь к португальской госпоже с неприязнью, потому что она одна хранила ваше еврейство, и, по сей день, нет у вас мужества – это признать!

– Чепуха! Какие глупости! – выходит дед из себя.

– Почему глупости, дед? – Взволнованно продолжает Гейнц, встав со стула, и начиная расхаживать по комнате. – Из всех многочисленных потомков основателя нашей семьи Якова, не осталось еврея, кроме одного. Следы всех остальных сыновей и дочерей Якова и жены его Бейлы-Берты потерялись. Все повесили себя позже на высокое родословное дерево аристократов Пруссии. Немного осталось, чтобы такой же стала твоя и моя судьба. Кто возложит на нас необходимость оставаться единственными евреями?

В комнате установилась тишина. Дед молчит. На лицах гостей выражение людей, которых ненароком ввели в чужие, не нужные им семейные секреты. Когда Гейнц упомянул аристократов Пруссии, нахмурилось лицо Оттокара, графа фон Ойленберга. Взгляд его беспокойно уставился в окно, где виден был в свете мощного прожектора флаг со свастикой на крыше дома его умершей тетушки. Флаг посылал огонь в сторону дома Леви. Оттокар быстро отвел взгляд от окна. Эдит закурила, и Оттокар пытается развеять дым. Она извиняется и пытается найти покровительство у доктора Гейзе. Эрвин не сводит с нее глаз. Напряжение в комнате не спадает.

– Сядь, Гейнц, – просит Александр, – ну, сядь же!

Иоанна напрягается: сейчас Александр выдаст этому ассимилянту Гейнцу, как он выдает всем ассимилянтам с трибун Берлина! Но Александр не действует согласно с желанием Иоанны. Он снимает очки и смотрит на Гейнца задумчивым взглядом. Эта привычка Александра снимать очки, в отличие от всех очкариков, одевающих их, чтобы яснее видеть, изумляет Иоанну. Когда художник Шпац из Нюрнберга принес к ним в дом портрет отца, и все ждали мнения Александра, он снял очки и долго, прищурившись, на расстоянии разглядывал портрет. С тех пор Иоанна уверена, что очки нужны ему на для ясности, а для того, чтобы видеть смутно. Когда же он хочет видеть ясно, он их снимает. Теперь он смотрит на Гейнца без очков, точно так же, как смотрел тогда на портрет отца. Иоанна ощущает сильное напряжение. Но сегодня Гейнц не выражает никакого уважения к гостям, не щадит их. Главное для него – свести счеты с дедом.

– Только сын Натан остался евреем, не так ли, дед? И почему? Потому что таким образом он смог стать единственным наследником большого имущества отца своего Якова, ибо последний завещал имущество только тому наследнику, кто останется евреем. Я предполагаю, дед, что Натан был не самым успешным из сыновей. Не было у него мужества отказаться от наследства, как у его братьев и сестер, пойти своим путем и самому нажить богатства. Умилостивили его сердце португальской госпожой, красивой, прямодушной и гордой, по имени Хана, дочерью насильно крещенных евреев. Слышал я это из уст дяди Германа, рассказывавшего это моей матери. Мать очень интересовалась португальской госпожой. Она единственная из женщин семьи, которые ушли из жизни и которые еще живы, относилась с открытой душой к моей матери, и мать этого не забыла. Из всех поколений мать единственная в семье, которая дала имя португальской госпожи своей дочери. Хана из Португалии, получившая в Силезии имя Иоанна, вновь воплотилась в нашей маленькой Иоанне.

Чудо небесное, что никто из присутствующих в комнате не слышит сердцебиения Иоанны. Что за день такой сегодня? Каждый раз она другая. То говорят, что она похожа на деда, то на тетю Гермину. Сегодня дед сравнил ее с застегнутой на все пуговицы Анной-Марией. Только минуту назад она узнала истинную правду: она Хана из Португалии, дочь насильно обращенных в христианство евреев. Только ей мать дала имя португальской госпожи. Мать, в отличие от остальных членов семьи, любила ее больше всех. Ведь только ей дала это чудесное имя, не Инге, не Рут, и даже не красавице Эдит. Потому что любила ее сильнее всех. Иоанна возвращает матери эту безграничную любовь, не отрывая блестящих от набегающих слез глаз от ее портрета. Она рассказывает матери, что в Движении ее давно зовут Хана. Движение вернуло ей настоящее ее имя – имя португальской госпожи, которая вынуждена была в Силезии сменить его на Иоанну. Она, Иоанна, и есть Хана. Вот, она сейчас встанет и провозгласит перед всеми свое право называться своим настоящим именем Хана. Но снова ее опережает Александр: