Том Холланд - Том Холланд Страница 50

Среди патрициев не один Цезарь строил свою карьеру на мотовстве, как и не был он единственным аристократом, не расстраивавшимся из-за наготы стен своего атриума. Прадед Катилины был прославленным героем войны, с железным протезом вместо руки сражавшимся с Ганнибалом, однако в политическом отношении предки Катилины являли собой сплошное недоразумение. И все же, несмотря на то, что в семье не было консула на протяжении четырехсот лет, патрицианское положение Катилины давало ему определенные возможности. Он мог, например, держаться на равной ноге с таким известным снобом, как Катул. Дружба их в подлинном смысле слова была скреплена кровью. В мрачные дни проскрипций Катилина помог Катулу наказать убийцу своего отца. Несчастного прогнали кнутами по улицам к гробнице отца Катула, перебили палками его кости, изувечили лицо и только потом обезглавили, избавив от мук. С точки зрения Катула, подобная дикость являлась мрачным проявлением сыновнего благочестия, кровавой жертвой не упокоившейся с миром душе отца. У Катилины не было подобного оправдания. После убийства он пронес отрубленную — и возможно, еще ощущающую — голову по улицам Рима. Поступок этот сочли отвратительным даже по меркам гражданской войны. Обвинения в убийстве, не говоря уже о святотатстве и адюльтере, хотя ни одно из них не было доказано в суде, досаждали Катилине весь последний период его карьеры. Однако зловещая репутация не всегда служила для него препятствием: в более беспутных и низкосортных кругах вкупе со стилем и доступностью она придавала его фигуре некое грозное обаяние — «Основой обаяния своего он был обращен к молодежи».[153] Тем не менее, придавая Катилине известный вес, репутация эта также служила ему тактической препоной. Как долго мог Катилина продолжать свою деятельность, не пробуждая враждебности в таких союзниках, как Катул, не говоря уже о сенаторах, большинство которых не доверяло ему?

Пытаясь разрешить сию квадратуру круга, он обратился за помощью к Крассу — во всяком случае, так говорили сплетники от политики. Впрочем, нельзя испытывать уверенности в этом. Красе, как всегда, проводил собственные маневры под покровом тьмы. Не сомневаться можно лишь в одном: в 60-х годах до Р.Х. Красе пребывал в состоянии тревоги. Перед ним вновь возникла перспектива оказаться задвинутым на второй план Помпеем. Старый соперник не только должен был вот-вот возвратиться во главе закаленного походами войска, он должен был привезти с собой несметные богатства, и Красе впервые в своей политической карьере оказался перед угрозой потерять положение самого богатого человека в Риме. Не стоит удивляться тому, что он отчаянно стремился расширить область своей поддержки. Катилина, при его огромных амбициях и еще более огромных долгах, безусловно, казался ему достойным ставки.

Дело не только в том, что Красе хотел располагать ручным консулом. Катилина обещал ему и другие перспективы. Он был популярен на самой периферии политической жизни: среди банд правонарушителей из верхов общества, вечно скандаливших в Субуре; в салонах беспутных и коварных дам; среди попавших в долги, разочарованных и нетерпеливых — короче там, где кончалась респектабельность и начиналась ее противоположность. Для воздержанного и бережливого Красса, бывшего консула, такой мир был явно неприемлем, пусть Цицерон и язвил, что победитель Спартака охотно спляшет на Форуме, если это принесет ему выгоду.[154] Возможно и так — однако, пока Катилина оставался креатурой Красса и ловил для него рыбу в мутной воде общественного дна, нежился в салонах, строил злокозненные планы вместе с радикалами в ночных тавернах, риску подвергалось его собственное достоинство, а не честь патрона.

Трудно сказать, какую именно роль во всем этом исполнял Целий. Несложно понять, конечно, что он познакомился с Катилиной через посредничество Красса, учившего Целия своему темному политическому искусству. Возможно также, что их знакомству способствовал и Цицерон. В 65 году до Р.Х. Катилина, вернувшись из Африки, где исполнял обязанности наместника провинции, попал под суд: Клодий, также возвратившийся в Рим, но с Востока, стремясь добиться известности в судебных кругах, обвинил его в вымогательстве. В то же самое время Цицерон, новый человек, готовился баллотироваться в консулы. Ему было известно, что Катилина также намеревается выдвинуть свою кандидатуру, и потому Цицерон какое-то время рассматривал возможность участия в его защите на предстоящем суде, рассчитывая на то, что в будущем году они смогут вместе вступить в борьбу за магистратуру. Катилина, однако, отверг предложение с истинно патрицианским высокомерием. Суд грозил ему немногим. Конечно, он был скоро оправдан, возможно, благодаря тайному сговору с Клодием, и почти безусловно с помощью выплаченных Крассом внушительных взяток. Теперь он имел полную возможность претендовать на консульство 63 года до Р.Х. Катилина и Цицерон шли к цели «ноздря в ноздрю».

Во время избирательной кампании Целий находился возле своего покровителя. Для молодого политика и нового человека переживание должно было стать опьяняющим. Исход голосования был самым непредсказуемым за долгие годы. Вся карьера Цицерона стала подготовкой к нему, но и Катилина предпринимал столь же отчаянную попытку достичь успеха после четырехсотлетнего периода неудач своего семейства. Снобизм лег в основу всей его избирательной кампании, которая проводилась в открытом союзе с другим представителем знати, Антонием Гибридой, дебоширом и головорезом в такой степени, что трудно было поверить в то, что он действительно является сыном великого кумира Цицерона — Марка Антония. Оказавшись перед перспективой выбора между двумя в равной степени сомнительными кандидатами, аристократия глубоко вздохнула, зажала носы — и проголосовала за наименьшее зло. Таким же образом, но с несколько большим энтузиазмом проголосовали и всадники. Цицерон опередил соперников на целую милю. Гибрида с большим преимуществом оставил Катилину на третьем месте.

Для любого патриция поражение на выборах стало бы просто унижением. Но Катилине оно грозило катастрофой: он и так утопал в долгах, а Красе не имел оснований поддерживать неудачника. Тем не менее Катилина не расстался с надеждой. И когда облаченный в тогу с пурпурной каймой Цицерон под охраной ликторов приступил наконец-то к исполнению обязанностей консула римского народа, Катилина принялся зализывать раны и планировать вторую попытку. Кредит его распространялся на срок до следующих выборов, и поэтому он продолжал занимать деньги, расточая их на подкуп. Одновременно, вместо того чтобы скрывать размеры своих долгов, он принялся хвастать ими открыто. Риск был огромен, однако обстоятельства заставляли идти на него. Долги докучали не только людям его круга. Над всей Италией звучали стоны угнетенных — будь то гнилые многоэтажки Рима или бесплодные фермы, на которых ветераны Суллы, перезаложив все на свете, копались в пыли и вспоминали сладкое время гражданской войны. И Катилина при всякой возможности стал обещать беднякам, что станет их защитником. В конце концов, следуя его же собственным словам: «кто может стать предводителем и знаменосцем отчаявшихся, как не человек отчаявшийся и отважный?»[155]

Цицерон, не отводивший от Катилины внимательного ока, явно стремился принимать эти поджигательские речи за чистую монету. Не окажется ли, гадал он, что после такой высшей почести, как звание консула, на его долю выпадет еще большая слава избавителя Республики от революции? Перспектива эта наполняла его смесью строгости и смутного восторга. Они с Катилиной, подкарауливая друг друга, были заинтересованы в повышении ставки, в том, чтобы по коже внимающих им бегали мурашки. И когда оба наконец сошлись в открытой схватке в доме Сената, Катилина позволил своему осуждению славолюбивого выскочки перерасти в фатальную браваду. «Вижу два тела, — заметил он, не утруждая себя загадочностью изложения, — одно тощее и с большой головой, а другое огромное, но безголовое. Так ли ужасно то, что я предлагаю себя телу, лишенному головы?»[156] В загадке Катилины под «большой головой» подразумевались собратья аристократы, и, конечно, она не вызвала у них восторга. Революция — облаченная в метафору или нет — не вызывала симпатий в доме Сената. Соответственно Катилина с внушительным отрывом проиграл и следующие выборы. Цицерон, патрулировавший Марсовы поля в день голосования, постарался пододеть под тогу панцирь, — причем так, чтобы голосующие заметили его. Едва результаты голосования были оглашены и стало известно о поражении Катилины, ростовщики немедленно слетелись терзать его труп.

Как и Цезарь в борьбе за сан великого понтифика, Катилина поставил все на один-единственный бросок. Он поставил на кон то, что сумеет изобразить двуликого Януса, являя один свой лик сенаторской и всаднической элите, а другой — беднякам, обездоленным и отягощенным долгами. Игра не удалась ему. Но если истеблишмент повернулся к Катилине спиной, этого отнюдь нельзя сказать о низах. Катилина пробудил в них надежды, куда более сильные и отчаянные, чем предполагал. Повсюду, в сельских краях, где жители начали вооружаться косами и ржавыми мечами, в Риме, где демонстрации то и дело грозили превратиться в бунт, даже в самом Сенате, где неудачники в великой игре за собственное продвижение оплакивали собственные долги и разочарования, разговоры о революции рассыпали свои искры. И там, где звучали безумные речи сии, находился Марк Целий. Почему? Может быть, долги молодого человека уже достигли такой величины, что он был готов рискнуть всеми перспективами легального продвижения ради участия в революции? Или его соблазняла сама атмосфера заговора, тайные перешептывания? А может, причиной стал его идеализм? Симпатии к делу Катилины явно пробуждали радикальные настроения во многих блестящих молодых людях. Общая напряженность вполне могла настроить отца против сына. Один из сенаторов предпочел убить собственного наследника, чем видеть его соучастником Катилины, невзирая на то, что молодой человек, подобно Целию был наделен «выдающимися талантами, начитан и пригож».[157] Даже Цицерон был вынужден признать, что Катилина умел привлечь на свою сторону многих прекрасных людей, «изображая перед ними нравственное рвение».[158] Поэтому Целий мог поддерживать его как из самых низменных побуждений, так и по самым возвышенным причинам, а, возможно, под воздействием и тех и других. Однако существует еще одно предположение, заключающееся в том, что Целий вообще не поддерживал Катилину. При всем своем упрямстве он вполне был способен на расчетливый цинизм. Быть может, тот просто был для своего покровителя ушами и глазами.