Юрий Трусов - Каменное море Страница 50

XXXI. Полумилорд

На другой день Елизавета Ксаверьевна, увидев Пушкина, из деликатности не спросила его, почему он отсутствовал вчера. Но, когда их разговор коснулся Ольги Станиславовны, Воронцова не удержалась от попытки узнать, что, собственно, слышал он о ее родственнице. И дошел ли до него слух о новом увлечении Ольги?

Чтобы выведать это, Воронцова прибегла к старой, как мир, хитрости. Она стала рассказывать какое яркое впечатление на балу произвела своей внешностью Ольга Нарышкина Ну, прямо, как в свое время ее покойная матушка, известная в свете под именем la delie Fanariofte – Софья Потоцкая.[86]

Елизавета Ксаверьевна надеялась, что Пушкин не выдержит и с присущей ему откровенностью выскажется. Она не ошиблась.

– Оля Нарышкина такая же похотливая Миневра, как ее сестрица, – лукаво улыбнулся Пушкин. Он так всегда делал, когда бросал острые слова. И добавил с грустью в голосе: – А вообще, как это печально, что большинство красавиц наших, принадлежащих к аристократии, свои увлечения связывают с тщеславием и златом. В роду Потоцких сии черты особенно уродливо выражены. У Ольги Станиславовны генеральские эполеты вызывают неудержимое сладострастие…

Он хотел, видимо, привести какой-то пример, но осекся. Может быть, не желая огорчать Елизавету Ксаверьевну бестактным напоминанием о том, что неприятно ей будет услышать. Он посмотрел на нее и, махнув рукой, смущенно рассмеялся.

Елизавета Ксаверьевна поняла: Пушкин уже наслышан…

Светские дамы и господа, видимо, уже широко распустили новую сплетню об Ольге и ее муже. Что ж, может быть, это и к лучшему. Теперь не только она виновата перед супругом. Он не вправе спрашивать у нее отчета о встречах с поэтом.

Воронцову сейчас больше волновало другое – отношение мужа к Пушкину. Они становились хуже с каждым днем. Хотя нельзя было сказать, что ее супруг открыто стремится сделать неприятности юному поэту, которого он терпеть не мог. Еще недавно, в начале марта, ее муж писал Киселеву о Пушкине, хорошо зная, что с его письмом познакомятся те, кто ведет надзор над ссыльным поэтом: «…он теперь очень благоразумен и сдержан…»

Но эти времена, когда Михаил Семенович терпимо относился к Пушкину, канули безвозвратно. Елизавета Ксаверьевна, да и сам Пушкин чувствовали, что Воронцов готовит какое-то большое «неудовольствие». За что? В чем причина? Можно было только догадываться…

А Воронцов «прощал» Пушкину странную, совершенно ненужную, как думал генерал-губернатор Новороссии, черту – чувство человеческого достоинства. Эта черта отсутствовала в характерах почти всех тогдашних чиновников Российской империи. И не только у чиновников мелкого ранга, но и у чиновников самых высоких рангов. Она почти совсем отсутствовала и у самого Михаила Семеновича. Поэтому, обнаружив ее у Пушкина, он искренне удивлялся. Воронцов считал ее плодом дурного воспитания и распущенности молодого человека…

Однако Воронцов готов был закрыть глаза и на эти «дурные» манеры. Даже на сплетню, которой бесили его так называемые доброжелатели, по секрету с сочувствием сообщая о предерзких ухаживаниях юнца-поэта за его женой. Но за всеми такого рода неприятностями стали вырисовываться еще более серьезные. Так, порой за сизым дымом, который хоть и ест глаза да терпеть можно, полыхает язык пламени большого пожара. Вот этот язык разгорающегося революционного пламени, явственно увидел граф Воронцов в мятежных стихах Пушкина.

Тут уж надобно было принимать энергичные меры – скорее убрать мятежного пиита! Убрать из Одессы – города, который был на заметке как неблагонадежный у охранителей самодержавия. Убрать и, не дай бог, не в Кишинев, откуда крамольник мог в любое время вновь приехать в Одессу. Нет! Пушкина надо – подальше. Куда-нибудь в глухомань за тысячи верст…

И Воронцов повел тихую, но беспощадную тайную войну против поэта. Повел осторожно, так, чтобы внешне интрига выглядела весьма благопристойно. Мол, заботится он, генерал-губернатор, по-отечески о судьбе развращенного опасными идеями юноши-стихотворца. Заботится, чтобы он вконец не развратился.

В письме к министру иностранных дел К. В. Нессельроде, по ведомству которого числился Пушкин,[87] сиятельный генерал-губернатор убеждал:

«Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него».

Так лицемерно пекся Михаил Семенович о Пушкине, делая все, чтобы спровадить его в новую, еще более тягостную ссылку.

А язык мятежного пламени сиятельный граф видел в каждой строке поэта. Нестерпимый жар его строк больно опалил самого Воронцова, когда Пушкин обрушил на него «огонь эпиграмм».

Особенно огорчительным показалось ему четверостишие, которое сразу приобрело широкую известность: «Полумилорд, полукупец…»

Обидной эта эпиграмма показалась Михаилу Семеновичу не только тем, что «дурно» воспитанный юнец-стихотворец употребил в ней оскорбительные эпитеты. Самое ужасное заключалось в том, что Пушкин с убийственной иронией подметил двойственность натуры его, Воронцова. И обидно, что это – правда!

В глазах современников внутренний облик Михаила Семеновича Воронцова как бы двоился. То он казался прогрессивного толка деятелем. Ведь это он являлся соавтором прошения к царю об освобождении крестьян…

Но это не мешало ему и выразить царю свою радость то ли искреннюю, то ли фальшивую при известии об аресте испанского революционера Риэго…

Воронцов юность свою провел в Англии и видел, как далеко ушла эта передовая капиталистическая страна в развитии промышленности, сельского хозяйства и торговли. Видел, как отличается она от полуфеодальной крепостной России. И он понимал необходимость укрепления и развития хилой отечественной экономики. Он хотел способствовать ее подъему в вверенном ему, еще мало населенном огромном Черноморском крае. И даже тщась поднять культуру земледелия, стал президентом, основателем общества сельского хозяйства Южной России. Но это полезное в деятельности генерал-губернатора омертвлялось и сводилось на нет его черствой барской надменностью, сатрапьим властолюбием.

Такой же двойственной противоречивостью отличались и другие черты его натуры. Например, в нем удивительно уживалась расточительная щедрость с приобретательской расчетливостью. Закончив военные походы, где проявил он себя способным генералом, Воронцов щедро наградил своих подчиненных:…«300 солдат деньгами в сумме около полумиллиона рублей, что подорвало его богатство». Затем, желая поправить свои дела, он «женился на богатой невесте Елизавете Ксаверьевне Браницкой и… восстановил свое богатство».

В Одессе Воронцов, как тогда было принято говорить, держал открытый стол. У него каждый день обедали служащие канцелярии. Свое губернаторское жалованье он целиком отдавал беднейшим сослуживцам. А в случае болезни даже самого бедного чиновника лично посещал его, оказывал всевозможную помощь.

Однако за этими добрыми делами чувствовался жест вельможи, который как бы любовался своими благодеяниями…

Люди, хорошо знавшие графа Воронцова, остерегались его. «Чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее обходился он с ним; чем глубже вырывалась им яма, в которую он собирался впихнуть своего недоброхота, тем дружелюбней жал он его руку в своей». Так вспоминал «доброго» генерал-губернатора один из его современников.[88]

Не удивительно, что, подогреваемый оскорбленным самолюбием, Воронцов добился своего. В июле 1824 года наконец-то из Петербурга пришло долгожданное разрешение – уволить со службы Пушкина и выслать из Одессы.

Михаил Семенович, сидя в своем губернаторском кабинете, дважды с наслаждением прочитал письмо Нессельроде, в котором тот сообщал: «…Император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкой, но находит необходимым уволить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, какое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами…»

Все выходило так, как Михаил Семенович хотел. Довольная улыбка появилась на длинных лисьих губах Воронцова. Этой улыбкой он и встретил вызванного в кабинет чиновника.

– Примите к исполнению, – процедил он сквозь зубы и протянул чиновнику письмо Нессельроде.

Тот удалился. Но через несколько минут, взволнованный, снова появился в дверях кабинета, держа в руках письмо Нессельроде.

– Осмелюсь спросить, ваша светлость, вы лично изволите сообщить господину Пушкину об его отставке? Или…

Воронцов строго посмотрел на чиновника.

– Я думаю, мне самому говорить с архивариусом Пушкиным излишне. Сообщите обо всем ему сами.

Когда чиновник ушел, Воронцов снова повеселел. Пусть этот Пушкин знает, что он, Воронцов, считает ниже своего достоинства даже разговаривать с ним.