Марк Орлов - Сказания и легенды средневековой Европы Страница 50

Из дела не видно, что в эти 10 дней поделывали слуги Жиля. Не подлежит, однако, сомнению, что за них взялись вплотную, чтобы добиться от них возможно полных сведений о житье-бытье их барина в своем таинственном замке, в компании с кудесником Прелати и его ручным чертом. Можно также догадываться, что все полученные от них признания поспешили распубликовать пошире, чтобы подготовить общественное мнение и расположить к откровенности свидетелей-добровольцев. Об этом можно заключить по тому, что в скором времени в следственную комиссию стали являться многие удрученные родители, жаловавшиеся на таинственную пропажу своих детей. Схватили женщину по имени Меффрэ, которая считалась главною поставщицею Жилю живого товара, и прошел слух, что она призналась и указывала на многих детей, безвестно пропавших, как на своих жертв.

В назначенный день, однако, Жиля на суд не вызвали, а отложили вызов еще на десять дней; вероятно, допрос его слуг еще не дал желанных результатов. Судьи обнаружили явное стремление устранить из дела всякую тайну; в их интересы входило как можно шире распубликовать дело, чтобы о нем все знали и все говорили; надо было всеми мерами укрепить в общественном мнении убеждение в злодействах Жиля, убедить публику, что он безопасен, что он не отвертится, что его бояться нечего, и что, поэтому, каждый может показывать на него, что знает, не опасаясь его мщения. Все эти ловкие ходы принесли свои полезные плоды. Публика живо попала в тон, который от нее требовался.

Когда 8 октября 1440 г. состоялось первое открытое заседание суда над Жилем, громадный зал суда был переполнен народом, среди которого громко раздавались неистовые вопли родителей, дети которых были сгублены Жилем. Люди выкрикивали все его злодейства и благословляли суд, который взялся за разоблачение злодея. Эта же сцена повторилась еще и в следующее заседание, а затем обличители в зал суда больше уже не допускались; надобность в них миновала, потому что ожидаемый эффект ими уже был произведен, даже с избытком.

В заседании 8 октября прокурор громко перечислил все обвинения против Жиля. Обвиняемый протестовал, ссылаясь на свою неподсудность епископу, но его протест тут же обсудили и отвергли; кроме того, протест был сделан словесно самим Жилем, ему не дали адвоката и не допустили в суд его нотариуса, так что протест не вошел даже в дело как письменный документ.

Без сомнения, Жиль тысячу раз заслуживал виселицы уже за одни свои походы в область эротических безобразий. Но его беззащитность перед судом, задавшимся целью просто-напросто сбыть с рук личного врага, все же производит возмущающее впечатление. Читая его процесс, испытываешь впечатление, схожее с тем, какое оставляет известный роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». И тут, и там перед глазами проходит человек, нравственно безобразный, которого трудно жалеть; но нельзя не возмущаться гибелью Карамазова за преступление, которого он не совершал. Положим, судьба Жиля Рэ способна трогать чувствительную душу, лишь взятая как единичный случай. Если же его дело сопоставить с десятками тысяч других дел той же мрачной эпохи, где гибли на костре люди, уже ровно ни в чем не повинные, гибли за фантастические преступления, то впечатление от его возмутительности совсем смягчается. Ужасно в его деле было это фатальное тождество между да и нет, между плюсом и минусом. Он был виновен несомненно, это так; но страшно то, что если б он был чист, как агнец, то все равно при данной процедуре суда и предвзятом настроении судей его постигла бы та же участь.

Жиль, надо отдать ему справедливость, первое время держался твердо. Его, например, заставляли произнести так называемую juramentum de calumnia, клятву показывать одну только истину и воздерживаться от всякой неправды; так требовала форма судопроизводства. Жиль отказался и вообще в судебных дебатах ограничился отрицанием всех взводимых на него обвинений. Когда все следствие закончилось, составили окончательный обвинительный акт, в котором обвинения были распределены по 49 пунктам. Жиль гордо ответил на обращенные к нему вопросы, что он не признает над собою власти суда в том составе, какой взялся за его дело. Но он уже раньше, 8-го числа, протестовал в этом смысле, и, как мы видели, его протест был отвергнут. Все его надменные крики о том, что он считает позором являться перед таким судом, что его судьи злодеи и симониаки (т. е. торговцы местами и должностями), что он лучше согласится идти на виселицу, чем на такой суд, и т. д., конечно, никто не слушал, и суд продолжал свое дело. Когда же после чтения обвинительного акта Жиль коротко ответил на обычный вопрос, что весь этот документ — сплошная ложь и клевета, епископ торжественно произнес его отлучение от церкви. Жиль вновь с настойчивостью требовал над собою другого суда, указывая в особенности на то, что преступления, в которых его обвиняют, — уголовные, а потому подлежат ведению светского, а не духовного суда. Но его еще раз не стали слушать, объявляя его протест произвольным и неосновательным. После того ему дали 48 часов времени, чтобы приготовиться к защите.

Судя по обвинительному акту, видно, что слуги Жиля были очень тщательно «обработаны» в застенках судилища, потому что обвинения были подавляющие. Не забыли, конечно, и поругания святыни, т. е. бесчинства в церкви, о котором выше упомянуто, и самоуправства с духовным лицом. О детоубийствах упомянуто совсем мимоходом, как о вещи второстепенной, подсобной при других злодействах, и это очень характеристическая черта. Очевидно, главная вина, за которую его хотели судить, состояла в магии, в сношениях с дьяволом. И это было необходимо: только в качестве преступника такого характера Жиль и подлежал духовному суду, а детоубийство — простая уголовщина, и дьявол в нем — лицо постороннее. Это была отличительная черта духовного, и особенно инквизиционного, суда. Самые возмутительные злодейства и мерзости, даже учиненные служителями алтаря, инквизиция вовсе даже и не рассматривала по существу; она только тщательно выколупывала из них все, что могло быть свидетельством и изобличением ереси. Так было и с Жилем Рэ. О загубленных им детях упомянули, но лишь наравне с его пьянством, кутежами, которые годились как основание для заключений общего характера о его преступности и злодействе. Очень ловко было упомянуто о том, что Жиль иногда, в скучные минуты жизни, сам приносил покаяние перед духовником в своей дурной жизни. Коли каялся, значит, сам в своих винах сознавался; а коли потом впадал в те же прегрешения, значит, грешник нераскаянный, рецидивист. А рецидивы в ереси судились без малейшей пощады: упорный еретик, нераскаянный, был законною добычею костра.

Прокурор, разобрав пункты обвинения, дал свое заключение о распределении подсудности. Противоестественные страсти и дебош в церкви, оскорбление святыни суду инквизиционному не подлежали, но подлежали суду епископскому. Все же остальное, как то: служение дьяволу, его вызывание, следовательно, богоотступничество, явная и злая ересь — отходило в ведение инквизиции.

Что после того происходило, трудно с точностью судить. С Жилем что-то «сделалось» или, вернее, «сделали». Когда он 15 октября вновь появился перед судом, это был совсем не тот надменный барон, который так заносчиво форсил в заседании, происходившем всего лишь неделю перед тем. Надо полагать, его поставили на очную ставку со служителями, и когда он услыхал, какие признания у них вынудили, он понял, что его дело стало совсем пропащее и что о спасении ему нечего и думать. Оставалось предаться благочестивым размышлениям насчет дальнейшей участи своей грешной души на том свете, куда пред ним открывалась широкая и совершенно неизбежная дорога. Он кротко покорился суду, против которого так пылко протестовал, преклонил колено перед епископом и инквизитором, даже стонал и рыдал, принося искреннее раскаяние в своей прежней заносчивости и умоляя, чтобы с него сняли отлучение. Juramentum de calumnia тут же было им передано прокурору. В своих злодействах вообще и уголовных в частности он тут же принес повинную. Но когда его пригласили давать объяснения по отдельным пунктам обвинительного акта, он тотчас формально отрекся от сношений с дьяволом, от служения ему. Он, по его словам, занимался лишь алхимиею (о ней, кстати сказать, в обвинительном акте вовсе не упоминалось). «Но пусть, — говорит он, — меня сожгут живым, если кто-нибудь докажет, что я призывал дьявола или заключил с ним договор, или приносил ему жертвы».

Начался допрос свидетелей, из которых двое служителей Жиля, Андриэ и Пуату, взвели на него целую груду ужасов. Но по тону их изветов, как они занесены в протоколы суда, можно, по словам Лие, заключить, что либо сами свидетели, либо записи их показаний были тщательно «обработаны»; притом допрос их производился особо, не в заседании и не в присутствии обвиняемого. Особенно ценны были показания Прелати, который дал удивительно обстоятельную и пространную картину магии и некромантии, которым при его участии предавался Жиль Рэ. Но тут опять всплывает удивительное обстоятельство. Этот Прелати, явный некромант, человек, обладавший прирученным чертом, вышел сух из воды. Его выпустили на свободу живым и здоровым, равно как и зловещую Меффрэ, поставщицу живого товара. Очевидно, судьи праведные были им слишком признательны за их показания и считали неблагородным карать столь полезных свидетелей.