Петр Краснов - Императрицы Страница 50

— Как же!.. Кругом стройка идет… И Воронцовы, и Строгановы, и Шуваловы, и Апраксины — все ныне каменные палаты — и какие! — себе повыбухали. У всех все в самом чистом итальянском штиле. Наш скромный голландский пооставили. Ныне все ввысь и вширь. Дочь красоту отцовского парадиза любит. Растрелли–итальянца выписала для работ, а подле него целая школа молодых архитекторов выросла. Скоро вся Россия будет растреллиевская.

— А помнишь, Рита, Вишневского, Федора Степановича, что тогда к нам Алешу доставил? — сказала Адель Фридриховна.

— Как не помнить… А какое чудное венгерское вино он батюшке подарил.

Сергей Петрович вздохнул…

— Да… было время… Пил я и винцо… Прошло то время.

— Так где же ныне Вишневский?..

— Произведен в генерал–майоры, свой человек у Разумовского. Не зря в телеге вместе скакали… Сколько имений ему государыня пожаловала, домашнюю утварь. Она добрая… Ты, Рита, хорошо сделала, что тогда ей помогала. Но, право, зачем ускакала?.. Все и тебе бы что перепало.

— Мне ничего не надо, — тихо сказала Рита.

— Знаю, дочка… Ты — Ранцева… Вот и Петр такой же. Он в лейб–кампанцы был пожалован. Кажется, чего выше?.. Его Разумовский в генеральс–адъютанты взять хотел. Ку–уда!.. Как еж иглы натопорщил… Не лицам служу — Родине и государыне… Пошел в напольный полк майором… Вот и трубит теперь в армии… Что же ты думаешь, дочка, с Лукьяном делать?..

— Хочу просить его к брату в полк… Если война, пусть смоет кровью позор предательства и станет достойным офицером русским.

— Что же, дело хорошее.

— К ней пойдешь?

— Не знаю, мама.

— Ты пойди к Алексею Григорьевичу. Он ныне большой вельможа… И так… По городу «эхи» есть — венчанный муж императрицы… В Перове под Москвою и венчались, сейчас после коронации. Хотя что… Ныне другие пошли фавориты. Иван Шувалов ныне при ней… мальчишка–кадет Бекетов… А все она Алексея Разумовского слушает… А он добро помнит… Как Вишневского–то устроил и графу Левенвольду помирволил. Соликамск не Пелым. Там все — люди живут…

— Вы, батюшка, думаете — Разумовский помнит меня.

Шестнадцать лет не видались, да и какие перемены с той поры произошли.

— А ты, Рита, напомни ему, как обламывала и учила молодого хохляку, — сказала, улыбаясь, Адель Фридриховна.

— Пойди, пойди, утречком, пока императрица почивает. Он человек не гордый и доступный.

— Да он сейчас не у себя ли в усадьбе? В Аничковом?

— А если в усадьбе, так и того лучше. На свободе все ему и расскажешь. Себя назови. Твои и братнины… да и мои, чаю, службы там не вовсе позабыты.

Кончив о главном, что лежало на сердце у Риты, стали вспоминать пережитое, города и встречи в них с русскими людьми, что были у Риты во время ее долгих странствий.

II

Раннее тихое морозное утро — так Рите добрые люди советовали пораньше собраться к Разумовскому, позже у него много народа бывает, да и, не ровен час, по старой привычке, может и во хмелю оказаться. Рита в беличьей, заграничного фасона, черным сукном крытой шубке идет по городу. Колышутся легкие фижмы ее изящной «адриены» темного цвета, и маленькие ножки отстукивают коваными каблучками по замерзшим доскам панелей.

Она прошла наискось Летний сад. Везде видит перемены. Как разрослись деревья!.. В белом инее они образовали хрустально–серебряный свод над Ритой, и сквозь него видно небо. Розовым опалом просвечивает солнце, и вокруг него горят голубые огни. Воздух легок, мороз сладко пощипывает щеки, и из маленьких губ струится пар. В саду зимняя тишина. Прохожих мало. Сторожа в коричневых азямах большими деревянными лопатами сгребают снег и кладут его длинными валами вдоль аллей. На пруду каток расчищен. Какие–то затейники вылепили из снега Минерву в высокой каске, в броне и с метлой вместо копья в руке. Молодая пара — он в одном кафтане Семеновского полка, она в белой горностаевой шубке — скользит и носится, танцуя по замерзшему пруду. Длинные коньки, загнутые спереди кверху, отзванивают по крепкому голубому, в белой нитяной сетке льду…

За воротами сада слышно, как ревут слоны на Слоновом дворе — прямо перед нею Невский и усадьба Разумовского.

— Пади!.. пади!.. — кричат наездники, и легкие санки несутся по снежному проспекту. Верховой «поддужный» склонился к оглоблям и точно тянет упряжного датского жеребца. Голубой пар идет от конских спин, и напруженно натянуты руки наездника в санках… Сзади рысью идет чья–то охота. Щелкают арапники, борзые скачут подле лошадей. Пестрые кафтаны мелькнули и скрылись в серебряном дыму дали проспекта. Не на Рожковскую ли землю скачут охотники? — туда, где было с Ритой такое страшное приключение, когда освободила ее цесаревна.

С этим воспоминанием вдруг вся прежняя жизнь встает в памяти Риты, вспоминается ее рискованная работа для императрицы, и легкой, простой и неназойливой кажется ее просьба.

На Невском затихло. К золотым шарикам навоза слетают воробьи, голуби бродят подле, турлурлукают и нагибают сиреневые головки к воробьям.

Петербург!.. Петербург!.. — он принял Риту со всем своим зимним уютом, и ей в морозное утро казалось тепло…

Милый, родной Санкт–Петербург!..

У ворот усадьбы Разумовского парные часовые в шапках с медными налобниками, в тяжелых черных тулупах до пят, в широких, неуклюжих, валянных из войлока калошах — кеньгах, топчутся у будок и постукивают прикладами ружей. Сквозные ворота раскрыты настежь. В глубине двора розовая колоннада, слева низкие постройки и гауптвахта, где на козлах лежит барабан. По платформе шагает часовой, справа высокое здание дворца. От ворот вкось идет плитная, пудожского камня дорожка, посыпанная красно–бурым песком… Рита входит на высокий крытый каменный подъезд со стеклянным над ним балконом.

Рослый гайдук встречает Риту в дверях. В сенях пахнет известкой. В глубине поставлены леса, и под самым потолком формовщики работают, устраивая из гипса лепные фигуры. Мягко звучит напеваемая рабочим песня.

Рита называет свое имя. Гайдук говорит скороходу в расшитом золотом брусничного цвета кафтане, в шелковых желтых штанах и белых гетрах, и тот исчезает в длинном коридоре с колоннами.

Вот как теперь живет хохол Алеша Розум!.. — лучше, чем жила тогда сама императрица Анна Иоанновна.

В сенях стылый холод и сырость нового каменного дома. Пахнет кирпичами, известью и замазкой. В глубине высокого коридора синеет большое окно, и на фоне его белая статуя. Колонны из мрамора, позолота карнизов — все то, чего еще не было в Петербурге. И… зеркала!.. Одно из них отражает миловидную женщину с темными волосами в скромной и низкой прическе, в меховой шапке, с локонами подле ушей, с раскрасневшимися щеками длинного овального лица и с громадными, блестящими, совсем молодыми глазами. Это — Рита? Чья жизнь кончена. Скороход возвращается.

— Пожалуйте–с… Вообще никого принимать не приказано–с… Вас просют… Не совсем здоровы их сиятельство.

На голове у скорохода круглая шапка с длинными страусовыми перьями. Он неслышно скользит по мраморным плитам коридора мимо высоких зеркальных дверей. Отворяет одну и проводит Риту по зале с полом узорного паркета, с разрисованным потолком, с картинами в золотых рамах. При ее проходе часы на мраморном камине мелодично бьют девять. За этой залой еще зала, а там еще — золотая мебель, шелковые обивки, изящные изгибы — Рита знала по загранице этот стиль — барокко, золотые купидоны и завитки — все новое, сейчас из мастерской, все блестит, все поражает дороговизной и красотой.

— Сейчас генеральс–адъютант Иван Трофимович Елагин о вас доложат.

От великолепного стола с бронзовой чернильницей и черно–бронзовыми конями в золотой сбруе тяжелых статуэток поднимается бритый человек в белом парике, в военном кафтане при шпаге, в башмаках и штиблетах и подходит к Рите.

— Сударыня, позвольте любопытным быть, по какому вы делу к его сиятельству?

— Вы только скажите Алексею Григорьевичу, что Маргарита Сергеевна Ранцева приехала из–за границы и желает видеть его.

— Их сиятельство, — подчеркивая неуместность имени и отчества при обращении к такому большому человеку, говорит Елагин, — могут спросить меня, по какому именно делу…

— Да вы о сем себя не беспокойте.

Елагин пожимает плечами. Впрочем, у обер–егермейстера и не такие персоны бывают… Взять хотя бы тех же хохлов… Елагин скрывается за дверью и сейчас же возвращается.

— Пожалуйте, их сиятельство вас просят.

III

После холодной сырости коридоров и зал в высокой небольшой комнате, заставленной мебелью, кажется жарко и душно. От камина, где горячо краснеют уголья, тянет угаром. К камину придвинуто громадное низкое кресло, и с него навстречу Рите поднимается высокая грузная фигура. Рита сейчас же узнает широкий размах густых черных бровей и прекрасные большие глаза навыкате. Но лицо пожелтело. Щеки опустились и обрюзгли, и нижние веки напухли подушками. Разумовский в богатом парчовом шлафроке с кистями и в туфлях. Рите кажется, что это совсем не тот человек, что скромным, застенчивым Алешей явился к ним в дом, что пел на Неве, играя на бандуре, про Палия Семена, и не тот человек, что проводил ее к цесаревне, когда являлась она к ней со своими докладами о том, что делается в полках. Рите немного страшно. Она шла со своим горем и просьбой к милому, простому и доброму Алеше, она несла просьбу цесаревне, а застала вельможу «в случае» и императрицу — власти необъятной.