Луи Арагон - Страстная неделя Страница 50

Нанси стояла посреди комнаты в полной растерянности, переводя с предмета на предмет свои светло-карие глаза. Не знаешь, что брать с собой, что оставить дома, особенно, если неизвестно, что ждет тебя в будущем, придется ли вернуться сюда или их разлучат совсем, о бог мой! Сильвестр, Сильвестр, почему ты со мной не едешь? Но ведь префект не имеет права покидать вверенный ему город и бежать вместе с женой и детьми. Это же само собой очевидно. Ну, а если неизвестно даже, куда бежать? Ведь никто не знает, что решит папа… Не может же Сильвестр находиться в одном лагере, а мой папа в другом! Пока что герцог Масса твердо решил хранить верность королю. Ну, а завтра? В конце концов он был пожалован в графы при Империи, получал пенсию уже в том возрасте, когда другие еще бегают за девочками, был назначен государственным советником… это верно, дорогой, ты ужасно, ужасно серьезный человек! Вообще-то Нанси, само собой разумеется, предпочитала Париж, но только при одном условии, чтобы в Париже был Сильвестр. Она даже не могла себе представить, что будет жить одна в особняке Масса или в деревне у своей сестры Перрего… Сильвестр сказал, что при любых обстоятельствах находиться в Бовэ она не может: коль скоро король решил укрыться на Севере, — останется он там или только проедет, следуя в Англию или Бельгию, — Пикардия рискует стать лакомым трофеем в схватке королевских войск и армии Наполеона, к тому же союзники вряд ли дадут ржаветь своему оружию… значит, будет второе вторжение? Не то чтобы он этого желал, но… но логически это вполне возможно. Логически! То, что Нанси останется одна, — это еще полбеды. Но с двумя малютками!..

— Не забудь взять теплые вещи.

Господина префекта позвали вниз.

— Хорошо, иду.

А тут еще, как на беду, перестал работать телеграф. Невозможно узнать, что вообще происходит. Генерал-майор барон Авис, командовавший войсками, стоявшими в Бовэ, только удивлялся, что не получает никаких вестей от своего непосредственного начальника генерала Мезона, и у него голова шла кругом. Часть войск разместили в бывшем Сен-Лазарском лепрозории, другим отвели большую комнату в богадельне. Кое-кого пришлось уложить даже в бездействующих церквах, прямо на полу на соломе, например, в церкви св. Маргариты или Магдалины, освободившейся после того, как в прошлом году закрылась фабрика ковров. Но все время прибывают новые части. И в каком состоянии, господи боже ты мой! Если полки, перешедшие к Бонапарту, настигнут их здесь, что им делать? И что мы станем делать? Сведения, поступавшие из большинства гарнизонов: Амьенского, Клермонского, Перонского, а также от беглецов или из депеш, которые доходили сюда, были не особенно-то утешительны. По городу ходят самые разноречивые слухи, и трудно надеяться, что это не произведет своего действия на наименее благонадежную часть населения. Всегда найдутся охотники ловить рыбу в мутной воде, — заключил префект.

По правде говоря, слухи о возвращении императора были приняты в Бовэ более чем холодно. И не только высшим чиновничеством или дворянами, а хотя бы тем же господином Клермон-Тоннером, у которого такой красивый замок при въезде в Марсель-ан-Бовэзи и который зашел за новостями в префектуру. Равно как и простым народом, ремесленниками, — из тридцати тысяч жителей больше половины были заняты в мануфактурах, — а также членами их семей. Бовэ — город, где любят мир. А возвращение Бонапарта — это массовые наборы в армию, кровавая дань войне. Не следует забывать и того обстоятельства, что в 1812 и 1813 годах здесь не было дома, где бы не прятали на чердаке или в погребе дезертиров и беглецов. Конечно, 1789 год принес местным рабочим, занятым в ковровых и миткалевых мануфактурах или на отбелке холста, на фабриках, производящих сукна, шерсть, ратин обыкновенный и тонкий, трип, поплин, хлопчатобумажные ткани, полуголландское полотно и плюш, а также рабочим дубильных и красильных мастерских, мельниц и мастерских по выработке железного купороса, — так вот, 1789 год принес им всем те же иллюзии, что и остальным французам по всей стране. Но это было и быльем поросло. Ведь и Первого консула поначалу приняли неплохо, видя в нем залог того, что террор больше не вернется. Однако война спутала все карты. И прежде всего война отторгла от очагов несколько поколений молодых людей, но, что много важнее, повлекла за собой полный застой в производстве товаров. Для рабочего люда Империя в первую очередь означала крах промышленных предприятий, с каждым годом все возрастающее число увольнений, нищенскую оплату безработных, занятых в благотворительных заведениях… тысяча двести ткачей, то есть треть, побирались на улицах… По сути дела, городу Бовэ так и не удалось до конца оправиться после кризиса 1811 года. Не мудрено, что здесь вздохнули свободнее, узнав о возвращении Бурбонов, и вовсе не потому, что так уж сочувствовали королевской власти, а потому, что надеялись: вдруг монархия принесет вместе с миром нормальное существование, даже работу! Надо жить в дружбе с другими народами, — говорили тогда в Бовэ, — иначе куда и кому мы будем сбывать продукцию, изготовляемую на наших фабриках? И впрямь, городу требовался рынок сбыта. Ну, скажите на милость, что мы получили от Наполеона, кроме жалких заказов на ковры для убранства Мальмезона, Сен-Клу, Компьена? Ведь на этих заказах было занято всего сорок человек, не слишком ли мало для того, чтобы навсегда исчезла категория «бедных рабочих»! Особенно, если учесть, что фабрика ковров вообще вынуждена была закрыться в последние дни Империи. И даже то обстоятельство, что на улице Тайери открылась новая мастерская по изготовлению гравюр на дереве, вроде лубочных картинок Эпиналя, отнюдь не могло компенсировать закрытия такой крупной фабрики. Поэтому-то обыватели Бовэ охотно кричали: «Да здравствует король», и даже неверующие придавали большое значение процессиям, забывая, что все это было учреждено императором, а молоденькие девушки в день Июльского праздника носили с пением знамена и им уступали дорогу в память Жанны Ашетт{67}, хотя принадлежали эти девицы к самым беднейшим семьям. Если уж быть совсем откровенным, то год царствования Бурбонов не оживил коммерции, не уменьшил нищеты. С окончанием континентальной блокады рынок сбыта все-таки появился, но одновременно с ним возродилась и конкуренция английских мануфактур. В первые же дни своего воцарения Бурбоны одним росчерком пера подрубили под корень производство шерстяных тканей, сведя на нет все труды по улучшению породы овец, по созданию искусственных пастбищ, — все те отрасли, которым неизменно оказывал свою поддержку Наполеон! Поэтому-то в сундуках у промышленников, доведенных до крайности, хранились портреты императора, и кое-кто из них вел крамольные беседы с приезжими из Парижа. Однако при мысли о возвращении Империи с ее рекрутскими наборами и крикливой роскошью, жителей Бовэ начинала бить дрожь. Город не так сильно, как деревня, почувствовал возвращение эмигрантов; прибывшим с чужбины господам нечего было делать на узеньких и малоблагоуханных городских улицах, где небесная лазурь отражается лишь, — вежливо выражаясь, — в сточных канавах. За исключением гвардейцев Ноайля с голубой перевязью на мундирах.

Среди них были очень любезные молодые люди, о которых до сих пор сожалели на улице Сен-Мартен в пикардийском предместье, и, в частности, сожалела госпожа Дюран, бакалейщица, у которой была молоденькая дочка. Надо прямо сказать, их жилец, господин де Пра, как его там дальше, был очень красивый малый, хорошо сложен и весьма красноречив, а когда он надевал каску и кирасу, так просто глаз не оторвешь; неизвестно почему он, самый настоящий блондин, любил повторять к месту и не к месту, что он из сарацин. Пусть будет из сарацин, но человек он был аккуратный, порядочный, поздно не позволял себе приходить, в Гвардейскую кофейню, где собирались дебоширы, даже не заглядывал. Вдова горевала, что пришлось поселить его в гадкой комнатенке, да где же другую взять? Помещалась она на антресолях прямо над лавкой, тут ютились раньше и сами Дюраны, когда они только что поженились и еще не прикупили соседнего домика, где сейчас жила вдова с дочкой. Но главное неудобство заключалось в том, что антресоли от ветхости могли вот-вот рухнуть, поэтому ни при жизни Жозефа Дюрана, ни потом они не решались прорубить дверь в толстой стене между домом и лавкой, и госпожа Дюран, для того чтобы пройти в лавку, выходила на улицу, а значит, оставляла дома, где ярко блестели навощенные полы, свои войлочные шлепанцы и надевала перед дверью деревянные сабо, точно простая крестьянка. А в комнату господина де Пра можно было попасть только из лавки по лестнице, да еще подняв люк; госпожа Дюран договорилась кормить своего юного постояльца за сорок су в день, потому что по всему видно, что господин Альфонс не из богатых и особых требований в смысле разнообразия стола к хозяйке предъявлять не будет, но заметим также, что завтраки, обеды и ужины ему относила дочка, Дениза, и подолгу с ним разговаривала. А он читал ей стихи, по его уверениям он сам их писал. Правда и то, что из слухового оконца постоялец мог видеть не только поля, так как домик стоял на самой окраине, но и любоваться сколько угодно просторами Мариссель и небом, таким высоким, как нигде в Бовэ.