Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси - Александр Ильич Антонов Страница 50

Патриарху казалось, что боголепному царствованию Фёдора при мудром правителе Борисе не грозят никакие потрясения. Почти все годы царствования Фёдора было спокойно вокруг России и тихо внутри её. Именем Фёдоровым были ненарушаемы державные законы; миновало время слепого произвола. Государь и правитель радели о благоденствии россиян, о безопасности достояния. Всюду виделось достохвальное усилие царя и правителя обустроить державу, украшалась Москва, тянулась ввысь церквами и соборами, и Русь украшалась. Патриарх видел причину этого в одном — в том, что русский народ никогда ранее так безмятежно не жил. «В кои-то веки было, чтобы торжища ломились от брашно, чтобы четверть пшеницы стоила тридцать копеек серебром», — радовался патриарх, как раз накануне побывав на Варварином торжище. А в четверти той восемь пудов отборного зерна.

Видел патриарх и то, что утихли распри среди царского синклита. Все мирно живут: Романовы, Шуйский, Мстиславский, Бельский. Конечно, дай им послабление, так тут же замахнулись бы на Годуновых. Да корни этого рода так крепко вросли рядом с царским троном, что нет той силы, какая потревожила бы их. А уж тем паче — вырвала. Фёдор и Борис — одно целое: венец на царе, а государство — на правителе.

А что в церкви? Всё ли благополучно в патриаршестве, спросил себя Иов. Было совсем недавно время, отмеченное мшеломством, распрями, лукавством. Да миновало. Дионисий, первый мшеломник, похоже, смирился со своей участью, не чинит козней, дерзостью не похваляется. Надолго ли?

В тайниках души у первосвятителя русской православной церкви, как у большинства смертных, таилось суеверие. Он утверждал, что какой бы боголепной ни была жизнь, где-то в глубинах её всегда таится нечистая сила. Он знал, что сатана-дьявол и его слуги не дремлют и больно бьют тех, кто не ищет опоры в вере к Всевышнему Господу Богу.

И потому Иов, вздохнув глубоко в утешение, отправился в подвалы Чудова монастыря пострадать вместе с сидельцами, хотя бы мысленно побыть на их месте, чтобы укрепиться в задуманном деянии, дать волю покаявшимся сидельцам. Вид тюремных бедолаг, их громкие покаяния, их стенания и мольбы об отпущении грехов настраивали Иова на благую деятельность, давали силы творить добро, противостоять злу.

В тюрьме Чудова монастыря, шагая по переходам подвалов в сопровождении дьякона и кустодия, Иов услышал протяжную тихую песню, которая доносилась из кельи-камеры:

Тут ходила-гуляла душа красна девица,

А копала она коренья — зелье лютое,

Она мыла те коренья в синем море,

А сушила коренья в муравленой печи,

Растирала те коренья во серебряном кубце,

Разводила те кореньица меды сладкие

И хотела присушить добра молодца,

Добра молодца, боль сердешную...

Иов подошёл к келье-камере, увидел в ней двух баб и девицу, спросил богородного сторожа, сопровождавшего его:

— За кои грехи в сидельцах?

— Ведовством промышляли, святейший владыко. От сглазу лечили, грыжу выправляли... — Хотел добавить, дескать, на себе испытал, но смолчал.

— Кто лишил воли?

— Пристав Федот по доносу Никодима-подьячего.

— Есть ещё сидельцы?

— Нет ноне.

— Отпусти их с миром.

— Дай бог здравия тебе, святейший, долгие лета. Сей же час выпровожу. Да ты бы побывал в Кирилловом монастыре. Там страдальцев вельми много.

Иов внимательно посмотрел на кряжистого старца, но не спросил, откуда ему знать, сколько сидельцев в Кирилловом монастыре, лишь похвалил:

— Сын мой, ты поступил по-христиански. — Иов ушёл в Кириллов монастырь, в прошлом опекаемый митрополитом Дионисием, насаждавшем там жестокие нравы. Иов шептал: «Да не сотвориши добра, не познаешь его силы».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

МИЛОСТЬ ПАТРИАРХА

На патриаршем дворе, на Соборной площадь — людно, шумно. Сбежались горожане, да больше из Земляного города: с Остоженки, Мясницкой, Никитской и Тверской. Ещё будто весь Скородом сбежался, и с Варварки нагрянули, с Красной горки — тоже. Прослышал народ, что в Кремле будут вершить суд и расправу над ведуном и колдуньей. Ан как верить такому, самому не узревши? Да и совсем невероятное вершится, потому как неделю назад сам патриарх всея Руси всяких сидельцев на волю выпускал. Ну времечко пришло: то милость, то расправа! Слухи бродят-шастают, с уха на ухо летают сороками. Верь не верь, а креститься надо на Святую Троицу. Да ещё на сына Божия Иисуса Христа, который есть Бог и есть человек и ради спасения людского сошёл на землю. А как не положишь крест на чело, на грудь да ухмыльнёшься весело ненароком, так тебя проворный шиш сей миг в колдовской ряд зачислит, до судных дьяков побежит, Кустодиев позовёт. Молись не молись опосля — не отмолишься.

Времечко-то какое, самое что ни на есть ведовское-колдовское — заиграй овражки! Скачут ручьи по тем овражкам, по скатам гор, на перекатах глукочат — шепчут колдовское. В лесу березор властвует: сок двинулся от корня, жбаны подставляй под урезы, пей, бодрись вешним хмелем. Но не забывай, что в березоре чары ведовские таятся.

Московский народ ушлый, мало чего боится. Ему потешиться охоты не занимать. Вот и прибежал на кремлёвские площади. Под весенним небом сини много, свету ещё больше — благодать. Только что отшумел Родион-ледолом: погуляли! Следом за ним поднялся Антип-водонос. Силён Антип, Москву-реку на холмы поднимает, к Василию-выверни-оглобли в гости собрался. А как же без Егория-скотопаса? Нет, без Егория-скотопаса никакой апрель не наступит. Однако стать у апреля особая. Апрель — никому не верь да почаще лоб крести.

И крестится на патриаршем дворе народ после каждого пролётного слова. Но мужики и бабы, те, что с Варвариного торжища пришли, больше молчат, языки в норах держат. И то сказать: ведун и колдунья, что расправу ждут, — деревенские, вроде бы изба у них в Успенском. Зато мужики с Алабовой горы да бабы с Кулишек криком изошлись: «Нам их на суд и расправу! Нам!»

Из Китай-города да из Белого города толпа степенных собралась, возле самой стены Успенского собора сбились. Среди них разговор идёт, договариваются, что, если кто первым крикнет: «На всём миру их на костёр!» — того серебром щедро одарят. Каково?! На костёр! Давненько Россия костров не знала. И нудит внутрях узреть, как душа грешников в ад начнёт отлетать. Ан как нет той души? Чего и