Валентин Пикуль - Баязет Страница 51

Размазывая по лицу кровь и щупая во рту выбитый в свалке зуб, капитан сказал Участкину:

– Поставь к стенке… Здесь же. Прямо к сараю. Пусть видят, что мы не боимся. Русский солдат пришел, – неожиданно вспомнил он слова Ватнина, – то власть пришла русская!

Жирно щелкнули затворы винтовок. И курд оскалил зубы, богатый судья завыл. Толпа вдруг присмирела, на коленях поползла к Штоквицу, мулла хватал офицера за фалды мундира, старуха покрывала поцелуями его сапоги.

– Залпом, – скомандовал Штоквиц, ударив муллу ногой по зубам. – На изготовку возьми… Клац-пли!

Грянуло, и задымились ружья.

– Оно и верней, – сказали солдаты. – Что у нас кровь-то – похуже ихней? Пущай знают…

В крепость Штоквиц вернулся злой и крикливый. Дожевывая на ходу маисовую лепешку и тут же закуривая сигару, капитан сразу набросился на Клюгенау:

– Прапорщик, черт вас знает, где вы там опоэтизировались? Где телеграфные столбы, которые прибыли из Игдыра?

– Но полковник Пацевич…

– Важно – столбы, а не полковник! Я – комендант, и я приказываю: свозить все имущество, склады перенести к казачьим казармам. Лошадей пусть выводят пасти на кладбище!

Имущество действительно было разбросано по всему Баязету. Но когда первые подводы пытались въехать в цитадель, Штоквиц снова рассвирепел:

– Сваливайте там! У входа. Здесь не ярмарка, чтобы с кумой ходить любоваться. В крепости должен быть порядок, и вещи внесем по порядку.

Гарнизон трудился до обеда. В духоте, в немыслимой жарище. Клюгенау и Некрасов охрипли от своей ругани и оглохли от чужой. У въезда в крепость росла невообразимая свалка вещей, и двое турок уже попались на воровстве. Исмаил-хан тут же отлупцевал их нагайкой и посочувствовал на прощание:

– Воровать – плохо: один раз украл, второй раз украл, а на третий – попался… Бить будут!

Клюгенау попросил у Некрасова флягу:

– С утра не могу утолить жажду. Пью и пью!

– Такой уж идиотский день, – отозвался штабс-капитан. – Мы-то еще ладно, так-сяк, а вот каково тем, что ушли на рекогносцировку?

Подходя к офицерам, Исмаил-хан заметил:

– Нехорошо пасти лошадей на кладбище…

И именем его младенцев

Пугали жены диких гор!..

Турецким войском, собранным под Баязетом в долине Ванской дороги, командовали два человека: жестокий сластолюбец Фаик-паша и Кази-Магома-Шамиль, старший сын знаменитого Шамиля [12].

Кази-Магома-Шамиль был рожден от любимой жены Шамиля – юной армянки Шуанеты, дочери моздокского купца Улуханова; этот строгий абрек, закаленный в сечах, умевший спать на голой земле и быть сытым куском чурека, презирал Фаик-пашу за его женское легкомыслие и хитрые козни. Но сейчас их объединяло одно: они оба до ослепления, до зубовного скрежета, ненавидели этих упрямых солдат в белых рубахах, которые сами попались сегодня в капкан; и зубы капкана уже щелкнули – любопытно, как поведет себя добыча?..

– С ними идет Хвощин-паша, – предупредил Фаик-паша. – А он умен, как старый лис.

– Что ж, – ответил Кази-Магома, – умная лиса – не глупая лиса: она, если попадет в капкан, так двумя ногами сразу…

В этот день сын Шамиля нарочно дразнил свою память о жене Каримат, дочери Даниель-бека, которая, люто презирая мужа, не допускала его до брачного ложа, наконец, в Калуге однажды купались в реке русские бабы и больно отхлестали его крапивой, когда он подглядывал за ними из-за кустов.

Теперь-то он насытит себя благородной местью: за Баязетом дорога на Эривань, которую охраняют всего две роты русских солдат, а там – Чечня и Дагестан; только бы выбраться за Аракс, и снова наступит счастливое время: старухи будут показывать русским кулаки, жены станут на них плеваться, а дети бросать в гяуров каменья.

Прислушиваясь к стрельбе, Кази-Магома сказал:

– На змею наступили, и она теперь жалит!..

Они сидели в шатре нежного зеленого шелка, пропускавшего дневной свет. Маленький толстяк Фаик-паша, с накрученной на голове пестрой чалмой, возлежал на груде ковров, обложенный множеством пуховых мутаки. На одной из мутаки была выстегана даже форма для щеки и носа Фаик-паши, чтобы он не трудился продавливать подушку лицом, – совершенная утонченность кейфа! Прислуживала же ему, поднося кальяны и сласти, красивая девочка-халдейка, одетая в платье мальчика, но с голым животом и с круглым щитом на спине.

– Сегодня я не буду ужинать в шатре, – сказал Фаик-паша, добавляя в шербет вина, воспрещенного Кораном: паша был пьяница и поэт; о своем пьянстве он даже написал такие стихи:

Я имею глаза, подобные рубинам,Нос мой похож на драгоценный карбункул,Щеки мои воспламенены дивным огнем,Ах, какая легкая и красивая у меня походка,Когда я вливаю в себя сладость винограда… 

– Я буду ужинать сегодня уже в Баязете, – закончил Фаик-паша, улыбаясь, и возвратил девочке пустую чашу.

– Завтра! – коротко ответил Кази-Магома, словно огрызнулся, и даже не повернул головы.

Сын имама сидел на земле, уткнув в колени черную бороду: красивые печальные глаза его, подернутые влагой, ярко светились лишь одним чувством – злостью и еще раз злостью.

– Нет, сегодня, почтенный Кази, – ответил Фаик-паша, любуясь издали угловатыми движениями слуги-девочки.

В шатер им кинули голову прапорщика Вадима Латышева; Кази-Магома поднял ее за волосы, пальцами раскрыл тяжело опущенные веки русского офицера, посмотрел в его светлые помутневшие глаза.

– Это все не то, – сказал он и отбросил голову в угол. – Мне нужна глупая башка наиба Пацевича! Спустите на гяуров еще четыре сотни моих редифов. И пусть они приготовят веревки: мы будем батовать их, как лошадей!

– Почтенный Кази, – ревниво заметил Фаик-паша, – я уже спустил с цепи восемь сотен моих сорвиголов.

– Но чапаул нужен и моим редифам! – гневно вздернулся, не вставая с земли, Кази-Магома. – Им тоже нужны белые рубахи для жен, казацкие седла и сапоги из русской кожи. Четыре сотни! Пусть поднимают бунчук! Я сам поведу их на гяуров! Побольше веревок!

Легкий и быстрый, как юноша, сын Шамиля вскочил с земли, схватил саблю и, прижав ко лбу руку, стремительно выбежал из шатра. Криками радости встретило его войско.

– Чапаул!.. Алла… Чапаул! – кричали вокруг, приветствуя молодого полководца, и ловко прыгали на лошадиные спины.

– Пить хочется, – сказал Пацевич и, отвинтив горлышко фляги, глотнул раз, глотнул два. Жаркий ветер донес до Евдокимова запах крепкого раки, но юнкер сделал вид, что не понял этой «жажды» полковника.

– Казаки спешились, – доложил он. – Вторая сотня уже в перестрелке!

– Вижу!..

Случилось то, что издалека предвидел Ватнин: казакам пришлось слезть с лошадей и драться в пешей цепи, наравне с солдатами. («Трудно объяснить, – замечает один исследователь, – к чему Пацевичем была взята пехота. Ведь благодаря этому обстоятельству наша кавалерия была употреблена в пешем строю».)

– Бей на выбор! Ближних бей! – кричал Карабанов, и тут же мимо него, проскочив между локтем и грудью, пролетела хвостатая пика.

Налетевший сбоку турок-«сувари» распластал голову ставропольца ятаганом – и захохотал, скаля зубы, довольный. Дениска выбил его из седла меткой пулей и, шаря по карманам за свежей обоймой, побежал дальше. А рядом с ним, крича и падая, спотыкаясь о мертвецов, штыками и выстрелами баязетцы старались задержать турецкие цепи…

– Лошадей береги… Чужих не выпускай! – орал вахмистр Трехжонный.

И все бегом, бегом.

А голова повернута назад, назад.

Били сбоку.

Припадали на колено.

Взмах.

С налету.

По-разному.

Только бы задержать…

Ох, как страшно свистят ятаганы, полосуя по живому кричащему мясу!

– Пики – в дело! – орал Карабанов. – Какого черта вы только палите?..

Турецкие всадники плясали неотступно от русской цепи. То один, то другой вырывался вперед, косо взмахивая саблей. Есть: еще один неверный шлепается в песок, окрашивая его неверной кровью…

Рядом страшно ругался Дениска:

– А, в суку их… Ни за грош пропаду… Не лезет…

Карабанов сгоряча схватил его винтовку. Приклад потный, скользкий. Клац-щелк затвором – выбил обойму. Ну, конечно, штабные умники: к «снайдерам» добавили патроны ружей «генри-мартини».

– Беги… зарубят! – крикнул поручик казаку. – Хватай у мертвых… Видать, мало еще бьют нас! Гробовщики у нас, а не генералы…

И опять – бегом, бегом…

Только изредка остановишься…

– Трах!.. Трах!.. – и беги дальше…

Под ногами то зыбучий песок, то глыбы камней, потом кустарник схватит за ноги и путает тебя, будто берет в свой плен.

– Не подпущай ближе! – истошно орал Трехжонный.

Со звоном вылетают пустые гильзы. Ломаются пики и трещат, как береза в жарком огне. А горькая пыль виснет, словно желчь. И кто-то упал на упавшего… И турки визжат…