Генрик Сенкевич - Повести и рассказы Страница 51

Старичок махнул рукой и, удобнее усевшись в кресле, впал в глубокую задумчивость, только голова его тряслась сильнее обыкновенного да глаза еще больше выкатились из орбит.

Ревизор смеялся до слез.

— Ваше преподобие, кто же с кем дрался, где и когда? —  спросил он.

Каноник опять приложил руку к уху:

— А?

— Ох! Не могу, ведь как насмешил!— кричал ревизор, обращаясь к Скорабевскому.

— Не угодно ли сигару?

—  А может быть, кофе?

— Ох! Нет, не могу, вот насмешил!

Смеялись из вежливости и почтения к ревизору и Скорабевские, хотя вынуждены были слушать этот рассказ слово в слово каждое воскресенье. Тем не менее все весело смеялись, как вдруг внизу послышался чей-то тихий, боязливый голос...

—  Слава Иисусу...

Скорабевский поднялся н, подойдя к ступенькам, спросил:

— Кто там?

— Это я, Репиха.

— Чего тебе?

Репиха поклонилась настолько низко, насколько возможно было кланяться с ребенком на руках.

— К вашей милости пришла, пожалейте вы нас, сирот, не дайте в обиду!

— Оставьте вы меня хоть в воскресенье в покое! —  прервал ее Скорабевский таким тоном, как будто она каждый день приставала к нему с просьбами. —  Ты же видишь, что у меня гости; бросать мне их, что ли, ради тебя!

— Я подоЖду...

— Ну, и жди... не разорваться я«е мне!

С этими словами Скорабевский втиснул свою тушу обратно на веранду, а Репиха смиренно пошла к садовой ограде и стала терпеливо ждать. Но ждать ей пришлось долго. Господа были заняты разговором, и до нее то и дело доносился веселый смех, который до боли сжимал ее сердце; ей, бедной, было совсем не до смеха. Но потом вернулась с прогулки панна Ядвига со своим кузеном, а потом все ушли в комнаты. Солнце уже склонялось к западу. Наконец па веранду вышел казачок Ясек, которого Скорабевский называл «Такой-сякой», и начал накрывать стол к чаю. Он переменил скатерть и расставил чашки, со звоном опуская в них ложечки. А Репиха все ждала и ждала. Она уже подумывала, не пойти ли ей пока домой и вернуться попозже, но боялась опоздать и, сев под забором, стала кормить ребенка. Ребенок насосался и уснул, но спал беспокойно: ему уже с утра нездоровилось. Да и Репиху тоже бросало то в жар, то в холод, и ломило все тело, но она ни на что не обращала внимания и терпеливо ждала. Наконец совсем стемнело, на небе взошла луна. Стол был накрыт, на веранде горели лампы, а господа все еще не выходили к чаю, так как барышня играла на рояле. Репиха стала про себя читать молитву ангелу-хранителю, а потом размечталась о том, как их спасет пан Скорабевский. Как он это сделает, она, конечно, не знала, но была уверена, что такой пан, как он, знаком и с комиссаром, и с начальником, а потому стоит ему только рассказать про все их беды, и —  даст бог —  все уладится. Если бы далее Золзикевич или войт вздумал ему противиться, уж пан-то нашел бы па них управу. «Всегда он был добрый и к людям жалостливый, так авось и меня так не оставит»,—  думала она. И она не ошибалась. Скорабевский действительно был добрый человек. Потом она вспомнила, что к ее мужу он был особенно милостив и, наконец, что ее покойница мать выкормила панну Ядвигу. Все эти мысли подействовали па нее успокоительно, и она приободрилась. «Пусть же люди говорят, что хотят,—  думалось ей,—  а как беда случится, куда же, как не в усадьбу?» То, что ей пришлось ждать уж несколько часов, казалось ей настолько естественным, что она даже не задумывалась об этом. Между тем господа вышли на веранду. Сквозь листву она видела, как барышня из серебряного чайника разливала чай, или, как говорила ее покойная мать, «этакую воду пахучую, от которой весь рот пропахнет». Потом все пили чай, разговаривали и весело смеялись.. Тогда только Репихе пришло в голову, что в «господском сословии всегда счастливее живут, чем в простом», и, неизвестно почему, слезы опять потекли по ее щекам. Однако горечь эта скоро сменилась другим чувством: Такой-сякой стал подавать на стол одно за другим дымящиеся блюда, и Репиха вспомнила, что она голодна, потому что за обедом она ничего не могла взять в рот, а утром выпила только немного молока.

«Хоть бы косточки мне дали обглодать»,—  подумала она. Стоило только попросить, так не только дали бы ей косточки, но и накормили бы досыта —  она это знала, но боялась беспокоить господ при гостях, чтобы барин не рассердился.

Наконец кончился и ужин. Ревизор сразу же уехал, а полчаса спустя п оба ксендза уселись в помещичью бричку. Репиха видела, как помещик подсадил каноника, и решила, что теперь самое удобное время подойти к нему.

Экипаж тронулся, барин вслед крикнул кучеру: «Посмей только вывернуть на плотине, я тебе выверну!» —  потом поглядел на небо, как бы желая узнать, какова будет завтра погода, и, заметив белевшую в темноте рубаху Репихи, спросил:

— Кто там?

— Это я, Репиха.

— А, это ты? Ну, говори скорей, что тебе нужно: уж поздно.

Репиха опять рассказала все с начала до конца.

Скорабевский молча слушал, попыхивая трубкой, н наконец сказал:

— Дорогие мои, помог бы я вам с удовольствием, если бы не дал себе слова не вмешиваться в волостные дела. Раньше, конечно, было дело другое... а теперь —  ни вы ко мне, ни я к вам... Теперь вы мои соседи —  и баста!

— Да, я знаю,—  дрожащим голосом ответила Репиха,—  а все думала, может, пожалеете вы нас... —  И голос ее оборвался.

— Все это очень хорошо,—  сказал Скорабевский. —  Но что же я могу сделать? Слова своего я из-за вас не нарушу, да и к начальнику ради вас не стану обращаться. Он уж и так жалуется, что я его постоянно беспокою своими делами. Что я хотел сказать? Опять вам повторяю, что ничего теперь у нас с вами нет общего. У вас есть волостной суд, а если там вам не помогут, то к начальнику вам дорога так же хорошо известна, как и мне. Вы теперь там даже больше значите, чем я. Это вам не прежнее время, голубушка. Ну! Ступай с богом.

— Спасибо и на этом,—  чуть слышно проговорила Репиха, кланяясь барину в ноги.

 ГЛАВА IX

Имогена

Выйдя из заключения, Репа отправился прямо в корчму, а не домой. Что же, ведь известно, что всякий мужик с горя пьет. Из корчмы, движимый той же мыслью, что и жена, он пошел к Скорабевским и, как оказалось, сделал большую глупость.

В пьяном виде он не понимал, что говорит, и был чересчур настойчив. Когда пан Скорабевский изложил ему свой «принцип невмешательства», Репа не только пе понял этого в высшей степени дипломатического принципа, но и со всей грубостью, свойственной мужикам, весьма непочтительно выразился о нем, за что его Скорабевский вышвырнул за дверь.

Вернувшись домой, он сам рассказал жене:

— Был я у барина.

—  Что же, без толку?

— Поджечь бы их, собачьих детей! —  И он стукнул кулаком по столу.

— Тише ты! Лучше скажи, что тебе сказал барии?

Отослал меня к начальнику... Чтоб его...

— Ну вот, видно, придется теперь ехать в Ословицы.

—  И поеду! Или уж выше пана никого нет на свете?

Удивительное дело! После своего визита в усадьбу Репа даже о писаре и о войте не отзывался с такой страстной ненавистью, как о пане Скорабевском. Войт и писарь здорово ему навредили, но он понимал, что им это так и полагается. А вот пан —  это другое дело, пан мог спасти и не захотел.

— Я и поеду,—  подхватил Репа,—  я ему покажу, что мы и без него не пропадем.

— Нет, уж сиди ты, горемыка, дома, лучше я поеду. Ты как выпьешь, так сейчас нагрубишь начальству и еще хуже сделаешь.

Репа сначала было не соглашался, но к вечеру пошел в корчму «заморить червячка», на другой день опять; тогда жена, не говоря ни слова, оставила все на волю божью и в среду, взяв с собой ребенка, отправилась в Ословицы.

Лошадь нужна была в хозяйстве, и баба решила идти пешком. Вышла она из дому еще до восхода солнца, так как до Ословиц было более двадцати верст. Она надеялась, что встретит по дороге добрых людей, которые ее подвезут, но не встретила никого. Часу в девятом утра, устав, она села отдохнуть на опушке леса, съела краюшку хлеба и пару яиц, которые захватила с собой в кошелке, и продолжала свой путь. Солнце начало сильно припекать, а потому Репиха, увидев арендатора Гершека из Вжецёндз, который вез гусей на продажу, стала его просить подвезти ее до города.

— Ступай себе с богом,—  отвечал Гершек,—  здесь такой песок, что конь и меня одного еле тащит. Хотя... дашь злотый, тогда подвезу.

Репиха только теперь вспомнила, что у нее в узелке была всего одна трехкопеечная монета; она было хотела дать ее Гершеку, но он засмеялся:

— Три копейки? Это тоже на земле не валяется, это тоже деньги. Ну-ну!

С этими словами он стегнул лошадь и поехал дальше. Между тем становилось все жарче, пот градом катился по лицу Репихи, но она, собрав все силы, продолжала идти и через час была в Ословицах.