Уго Фонте - Дегустатор Страница 51

— Что это значит?

Бернардо бросил на меня недовольный взгляд, словно мой приход помешал ему, хотя мы оба знали, что он был мне благодарен.

— Миранда убегает, — медленно проговорил Бернардо, — и она хочет, чтобы вы гнались за ней как охотник, преследующий добычу.

Очевидно, Федерико опять что-то приснилось.

— Но когда я настигаю ее, — буркнул он, — она ускользает из моих рук!

— Простите, что вмешиваюсь, ваша светлость, следовательно, дух ее поймать невозможно. Всем известно, что сны нереальны, и поэтому люди в них — всего лишь духи. — Поскольку я сам не соображал толком, что говорю, я быстро добавил: — Я принес вам на завтрак яблоки, фиги и мед.

— Ее дух поймать невозможно, — повторил Федерико сам себе.

Бернардо, с облегчением соскочив с крючка, поспешил прочь. Я поправил подушки за спиной у Федерико. Он лег и спросил:

— Как чувствует себя Миранда?

— Она отдыхает, — ответил я, осторожно положив его больную ногу на кровать.

Я взял чашку с фигами и медом. Федерико отвернулся от меня, глядя на висячие сады. Потом бросил на меня быстрый взгляд и вновь отвел глаза. Мне показалось, что он хочет побыть один, однако он махнул своей клешней и сказал:

— Reste! [58]

Герцог вновь посмотрел на сады, а затем на меня. Рот у него приоткрылся, слова были готовы сорваться с губ, однако он молчал. В глазах у него плескалась боль — не от подагры, значительно более глубокая и сильная. И тут меня поразило, словно ударом молнии. Он знал, что Миранда его не любит!

Я никогда не видел Федерико плачущим. До сих пор не и в голову не приходило, что он способен плакать — но, клянусь, я видел слезы в его глазах! Однако тут же, словно не желая, чтобы я подсмотрел какое-то священное таинство, герцог надел обычную маску, сел и, макнув фигу в мед, съел ее.

— Ночь перед битвой. — Он облизнул губы. — Мои чувства острее шпаги. Я вижу в темноте. Я слышу, как кузнечики совокупляются в поле. Я нутром чую страх врагов.

Я молчал, уверенный в том, что он спросит о Миранде, но герцог молчал. Быть может, он и без меня знал ответ. Вместо этого он спросил:

— Принцесса Маргарита из Римини приехала?

— Ее ожидают сегодня утром.

Герцог кивнул. Скрипя зубами, он сбросил одеяла и встал, перенеся вес на здоровую ногу и опираясь на мое плечо. На лбу у него выступил пот, однако, как и в Милане, он не желал признать, что ему больно.

— Висячие сады восхитительны, — проворчал он.

— Да, ваша светлость. Прекрасны.

Он уставился на меня. Я не моргнул и не отвернулся, хотя дыхание его было более зловонным, чем сточная канава в жаркий день. Я помог ему дойти до кресла, где он мог облегчиться. Потом подождал, пока он закончит, и предложил руку, чтобы помочь ему дойти до кровати. Федерико сел и взмахом руки велел мне уйти. Я хотел сказать что-нибудь, чтобы успокоить герцога, но испугался, что любые мои слова только усилят его подозрения.

Вернувшись в свою комнату, я услышал, как подружки Миранды хихикают, помогая ей одеться.

— Толщиной с мою руку и в два раза длиннее, — со смехом сказала одна из девушек.

Через минуту Миранда постучалась в мою дверь. На ней было голубое шелковое с бархатом платье, расшитое драгоценными каменьями, подобранными к ожерелью из рубинов и изумрудов. Она казалась тоньше и шла так, словно ее голова вот-вот могла упасть с плеч. Зрачки у нее были все еще расширены от зелья, которое я дал ей раньше, однако бледность лица, обрамленного темными волосами, лишь подчеркивала ее прелесть.

— Мне нужно еще немного зелья, — сказала она охрипшим голосом.

— Так ты скоро искусаешь губы до крови.

— Дай мне снадобья!

— Только капельку.

Ее громадные темные глаза уставились на меня поверх чаши.

— Не слушай, что говорят о Федерико, Миранда! Он действительно любит тебя. Ради твоего же собственного блага, я умоляю тебя…

Она залпом выпила, утерла рот рукой и швырнула пустую чашу в стену. Притворно шатаясь, как будто внезапно опьянев, Миранда слишком громко рассмеялась и вместе с подружками ушла из комнаты. Я последовал за ними, поскольку испугался, как бы под действием настойки она не сказала чего-нибудь такого, о чем впоследствии пожалеет, но во дворе я потерял их в пестрой толпе карет, лошадей и прибывающих гостей.

Женщины были одеты в дорожные платья, зато мужчины расхаживали кругом, как павлины, восхищаясь самими собой и поздравляя друг друга с благополучным прибытием. У всех у них были козлиные бородки — крайне модные сейчас в Венеции — и двухцветные лосины. А на спине в камзолах виднелись вертикальные прорехи, как будто портные забыли их зашить.

Стоило им только спешиться, как они тотчас принимались болтать.

— Федерико потратил целое состояние!

— Не так много, как Эсте в Ферраре…

— Но больше, чем Карпуччи!

— Корсоли выглядит превосходно!

— А какие дивные арки!

— Раз он выкинул столько денег, значит, и впрямь влюблен!

— В дочь дегустатора? — фыркнул принц из Пьяченцы так, словно у дегустаторов шесть ног и член вместо носа.

Я сказал принцу, что герцог женится на моей дочери Миранде. Он посмотрел на меня как на идиота. Ну надо же! Он оскорблял дегустаторов, а потом не мог поверить, что я — один из них. Какими, интересно, он их себе представлял? Ничего, скоро узнает. Я об этом позабочусь. И действительно, днем я всем им показал.

Мы собрались в приемном зале, чтобы снять занавес с фрески Миранды. Дворец к этому времени был уже так переполнен гостями и их слугами, что самый воздух дрожал от возбуждения. Граццари произнес речь, в которой назвал Федерико солнцем, давшим ему силы, а Миранду — луной, одарившей его вдохновением, после чего отдернул занавес. Я несколько раз наблюдал, как Миранда позировала, и не переставлял удивляться, каким образом Граццари удается перенести ее красоту на стену. Тем не менее теперь, когда фреска была закончена, она снова поразила меня до глубины души. Картина была большая, с меня ростом и в два раза шире. Миранда на ней летит по воздуху слева направо, и ее черные волосы развеваются на ветру. Одета она как ангел, над головой сияет нимб. Лицо, повернутое к нам, сияет, уголки губ приподняты так, словно в душе у нее все ликует от тайного счастья. Граццари закончил фреску только что, даже краски еще не высохли, и она казалась такой живой, что мне чудилось — стоит лишь прижаться головой к стене, как я услышу биение сердца Миранды. Я всегда знал, что она прекрасна, но когда видишь каждую родинку, ресничку и ямочку в увеличенном размере, то мнится, будто перед тобой самое воплощение красоты.

Я думал, все вокруг начнут шумно выражать свой восторг, но никто не промолвил ни слова. «Вы что, слепые? — хотелось мне крикнуть. — Это же лучшая картина на свете! Она прекраснее, чем Мария Магдалина в Милане!» Потом я заметил, что зрители попросту потеряли дар речи. Красота фрески ошеломила их.

— Magnifico! [59] — выдохнул кто-то наконец, и тут, словно очнувшись от чар, они закричали все хором, восхваляя творение художника: — Stupendo! Meraviglioso! [60]

Гости повторяли эти слова снова и снова, точно лишь целый поток слов был способен выразить их восхищение. Они окружили Миранду, осыпая ее комплиментами.

— Это заслуга Граццари, — сказала Миранда. — Он вновь усовершенствовал природу.

— Нет! — возразил Граццари. — Просто когда Господь увидел, сколь плохо я подготовлен для выполнения сей задачи, он мне помог.

Он объяснил, что голуби, летящие вслед за Мирандой, символизируют мир и покой. И это также видно по тому, как лев и ягненок лежат вместе на траве.

— Ожерелье на шее у Миранды — то самое, которое Афродита подарила Гармонии на свадьбу. Оно придает его обладательнице неотразимую красоту.

— Быть может, на картине она в нем нуждается, — сказал Федерико. — Но в реальной жизни — нет.

Гости с жаром согласились. Миранда залилась румянцем. Я не расслышал, что она ответила, поскольку увидел двоих слуг, которые боролись с Томмазо у входа в зал.

— Я пришел посмотреть фреску! — заявил он.

Глаза у него покраснели от рыданий, лицо осунулось от бессонницы.

— Если сделаешь какую-нибудь глупость, — прошептал я, — тебя казнят!

— Мне незачем жить! — крикнул он и убежал.

Я не мог последовать за ним, поскольку Федерико повел гостей в главный зал на скромный ужин. Многие из них устали от дороги и хотели поскорее лечь спать, а я вернулся, чтобы еще раз посмотреть на изображение Миранды.

Мне вспомнилось, что Граццари начал писать фреску в тот день, когда объявили о свадьбе, когда все это было дня Миранды забавой, и поэтому лицо ее показалось художнику таким игривым. Глядя на картину, я снова понял Томмазо с его безумной страстью. Как может кто-либо смотреть на такую красоту и не желать отведать вкус счастья? Разве я не чувствовал то же самое по отношению к Елене? Разве сердце мое не болело, когда я думал, что, быть может, никогда больше не увижу ее?