Николай Задорнов - Гонконг Страница 51

– Можешь считать лицемерием! Но если ты честен, и я тоже честна! Можешь упрекать меня, сказать все, что хочешь! У нас свобода слова. Но дело от этого не меняется. Ты понял?

– Да, конечно. Понял.

– Но ты ничего не получишь до брака!

После таких внушений Янка молчал, а в работе лез из кожи вон.

Розалинда не унесла портрет к себе домой. Он висел на побеленной стене все в той же комнате, где она приготовлялась к работе, где у нее был шкафчик для платья, где стояло много всякой посуды, пахло дойкой и сливками, где и сегодня под произведением живописи выстраивался ряд ведер, как и всегда, прежде чем парное молоко поступит на ледник или на маслобойку.

Через неделю Янка написал столько ее портретов и пейзажей, что все стены были завешаны картинами.

Шотландец-приказчик, кучера и конюхи из конюшни, китайцы-рабочие заходили в молочную посмотреть картины с не меньшим интересом, чем в Лондоне господа на всемирную выставку. Всем нравились Янкины работы, так что он сам бывал смущен.

– Очень красиво! – рассматривая новые портреты, замечал старый философ. – Прекрасно! – восклицал он, не в силах больше скрыть своего раздражения. По портретам он, как следопыт, следил за отношениями автора с красавицей. В идеалы он не верил!

– Он же не знает законов написания лица! Не знает закона изображения глаз! – уверял философ девушку.

– А есть такие законы?

– Да, они очень устойчивы. Янка не знает! Я всегда верил в него а он новыми портретами разрушил мою веру. Так обидно! Очень плохи его пейзажи.

– Благодарю, – вежливо сказала девушка и пошла доить.

«Не должно быть резко подчеркнутого сходства портрета с тем, кто изображен на нем... – говорил себе, вглядываясь в работу, старый китайский джентльмен. – Если варвар из внешнего мира хотел сделать вам что-то приятное, он мог бы подарить не такую картину. Изображение двух птичек, например, очень подходящий дар для легкомысленной красотки. Одна птичка поет, а другая скромно нахохлилась, и обе очень ласковые. Сидят на романтическом сучке... цветет миндаль. Это был бы портрет счастья, пожелание... Можно подарить ей также портрет полководца или даже императора. С сильным, жестким, мужественным лицом, с большими усами, с толстыми тяжелыми щеками, злыми глазами, которых не видно из-под огромных бровей. Пусть глаз не видно, но понятно каждому, кто взглянет, что полководец все и повсюду видит! Ничего не ускользнет! Был бы для девицы очень лестный дар. Люди внешнего мира оживляют изображаемое лицо сходством и каким-нибудь чувством. Это совершенно не нужно. На голове и на груди великого изображаются очень тщательно символы заслуг и сильной власти. Каждый такой предмет означает проявление какого-то качества, оттенка воли, ума, энергии. Есть знаки отличия, в которых воплощены качества характеров. Такое усложненное изображение значительней по исполнению. А что это такое? Совсем не трудно! Грубо!»

– У нас в Гонконге есть три китайца, – обратился философ к вошедшей девушке, – они братья. Они освоили способы западной живописи и прекрасно делают картину по способу улавливания натуры аппаратом. Один производит снимок. Другой перерисовывает. Третий раскрашивает. Морякам западного флота нравится, и они заказывают и платят деньги. Три брата богатеют... Три брата готовят портреты, как пампушки.

Старик пытался доказать Розалинде, но она не понимает. Он плохо говорит на ее языке. Конечно, его речь для нее только китайская болтовня!

Увидев, что Розалинда ушла, старый философ мелкими шажками подбежал к двери, закрывшейся за девушкой, и, зажмурившись, сделал вид, что преследует и настигает. Страстно схватил руками воздух, открыл глаза, как бы удивляясь, что никого не поймал. Воскликнул: «Ах, черт возьми, опять не удалось!»

Что ж, надо идти за лопатой. Он еще раз с ревностью посмотрел на портрет, писанный не по законам эстетики. Только простолюдины и варвары не увидят, что нет школы, нет приемов, нет, нет, нет... Ничего нет! Очень слабо, пошло! Когда еще смогут варвары научиться! Только когда приемы будут для всех обязательны.

Рослые, довольные латыши – молодцы как на подбор – крупным шагом шли по городу. Опять сегодня все с деньгами. Условились, собрались, прошли по магазинам и лавкам, накупили много хороших вещей.

– А теперь зайдем на ферму, – сказал Приеде. – Посмотрим, что там за выставка у Янки. Он звал.

– Ну, ты что тут намалярил? – спросил Лиепа, заходя в молочную.

Хозяйки долго не было. Когда она появилась, все вежливо поздоровались.

– Вот моя выставка! – показал на стены Берзинь. Все сразу притихли. Никто больше не подсмеивался. Хозяйка живо накрыла на стол и предложила по кружке молока. Выпили с охотой. Руки у нее – загляденье – сами молоко! Воротничок бел, фартук бел, накрахмалено все.

Она заметила, что все они явились со множеством покупок. Значит, каждый из них о ком-то заботился, кому-то что-то хотел привезти; шелка тут хороши. Да и не только.

Но Янка-то ничего себе не покупал никогда, только сейчас она поняла: если покупал – только ей. Ах, а сам как цыган!

Розалинда просила всех в воскресенье прийти на обед. Она давно говорила и Саше Мотыгину и Янке, чтобы пригласили своих товарищей. Ей хотелось видеть свое счастье глазами его друзей.

– А что вы? – спросила она Берзиня.

– А что я?

– Что вы себе купили?

Янка замешался. Неужели сэр Джон ему не платит, а пользуется даровым трудом пленного? Нет, не может быть, он же делал ей подарки, заказал кольца!

«Да, таких колбас и я никогда не ел! – думал Мартыньш за праздничным обедом. – Вот это девушка! Но зачем же ей Янка? Это ведь все пустое!»

Мартыньш ел и смотрел на Розалинду пристально и ни слова не говорил. Она замечала, что он глаз с нее не сводит. По такому росту и комплекции ему и есть надо больше, чем другим. И она еще добавляла и добавляла...

– Ну, и что ты с ней будешь делать, когда женишься? – спросил, сидя на настиле, Ян Мартыньш у Яна Берзиня, когда все товарищи их уже залегли в свои висячие койки по всей жилой палубе.

– Возьму к себе, – разматывая портянки, отвечал матрос.

– А сам будешь жить в казарме? Ты ей врешь, чтобы воспользоваться!

– Зачем же вру! Да и службы срок сокращают...

– Тебе!

– Зачем мне? И тебе и всем. Кругосветное зачтется – и пойду домой.

– Куда?

– Как куда?

– Он же художник! – посмеялся кто-то из товарищей.

– Что же, что художник! Это все неосновательно...

– Куда ты пойдешь? Какое у тебя хозяйство? У тебя же земли нет. Ты из голодранцев. Она руки на себя наложит, когда увидит.

Мартыньш из семьи, у которой земли тоже нет. Арендаторы, но очень старательные. У родителей хорошее хозяйство. Он презирал Янку еще и за то, что он «будочник». У них вся порода такая, лодыри! Что он ей туманит голову, какая свадьба с нищим... Янка лжив, обманывает женщин.

– Зачем ты ее обижаешь? – снова укорил Мартыньш, улегшись, и смотрел, приподнявшись.

– А что я?

– А что ты! – передразнил Мартыньш. – Ты – известно кто! Тебе не впервой. Ты найди по себе! Ты же вырос в грязи! Зачем я буду тебе говорить, кто ты. Ты это сам знаешь. Я про тебя плохого не хочу говорить. Но я знаю тебя.

– Чем я ее обижаю? – вскричал Янка в отчаянии.

Мартыньш больше не говорил. Он долго еще смотрел в упор из висячей койки.

Смотрел и Янка. Вдруг он густо покраснел и ушел в угол. Повесил гамак там и долго не мог уснуть.

Он не мог бы выразить словами все, что чувствовал. До сих пор на Мартыньша внимания не обращал. Еще никогда в жизни его никто так жестоко не задел, как сегодня. Сердце заболело, и ныла вся душа от обиды. Как бы он жизнь не жил, но он – матрос и старается. Делал, что все делали. И вот однажды в жизни тронута натура. А грамотный Мартыньш словно придавил Янку сегодня как гора своими укорами. Такие попреки! За что?..

– Всем так нравится! – глядя на свой портрет, говорила Розалинда. – А китаец говорит, что плохо!

Янка присел на табуретку. Девушка взяла подойник.

– Позволь, я сегодня подою! – сказал Янка. Он пошел к коровам и взялся за дело.

«Поразительно, – думала Розалинда, – если я – милкмэйд, то он милкмэн! И еще какой!»

Янка искоса поглядывал на нее. Такая большая ростом, такие плечи, сильная, стройная, ловкая, поворотливая. Нравится всем товарищам. А Мотыгин смеется над всеми. Он хороший товарищ, скромный, никогда не мешает; иногда уйдет, как только поест.

– Конечно, у всех разные понятия, – сказал Янка, когда в дверях появился китаец. – Кто верит в будд, а кто в Магомета.

– Магомет? – спросил старый философ. – Я знаю. Он сидел у нас в Китае, в тюрьме.

– Ну вот видишь, тебе все не так!

– Да, на родине я был известен. У нас, например, разрешается покупать у бедных родителей детей... маленьких девочек...

Обедали вдвоем.

Янка выпил немного рома, обнял Розалинду и поцеловал.

– После брака мы будем хорошо жить. Ведь это такое счастье? Как прекрасно, Янис, правда?