Владимир Григорьев - Григорий Шелихов Страница 51

Отец Сидор понял, что богатый сибирский купец спешит и не погонится за велелепием и чином, а так как и сам изрядно прозяб — поторопился с отпуском.

— Во блаженном успении вечной покой подаждь, господи… — с чувством возгласил отец Сидор, отдавая тело Куча болотной ижорской земле.

— Со святыми упокой… — простуженным баском отозвался наспех диакон. Глухо застучали о крышку гроба мерзлые комья. Погребальные костры в Северной Пальмире не положены и для самых славных атаутлов Америки.

С кладбища, доставив по дороге попа и диакона к их домикам, Шелихов вернулся в тех же расшивных санях. Сунув провожавшим гроб дворовым мужикам целковый на водку, мореход, встреченный у порога Аристархом, прошел в свою комнату и спешно — времени оставалось немного — занялся туалетом. Он волновался — встреча предстояла с капризным фаворитом, рука которого, как казалось Шелихову, держала ключ в будущее…

— Все сделал, как приказали, Григорий Иванович, — докладывал Аристарх, помогая Шелихову облачиться в белый атласный камзол и расправляя брыжи кружевного галстука и манжет. — Я уже докладывал Гавриле Романычу пред отъездом их в сенат… Эх, разгладить бы кружевца не мешало, слежались в дороге… Мишка! — закричал он, зная, что за дверями стоит неотлучный при нем казачок. — Мигом доставь сюда Варьку с утюжком горячим!

До прихода Варьки старый дворецкий, обнаруживая тонкое понимание людей и обстоятельств, повторил Шелихову доклад, сделанный Гавриле Романовичу.

— Как внесли мы суму, откуда ни возьмись сама Ольга Александровна, велят за нею идти и привели нас к себе в спальную… Через короткое время — меня даже изумление взяло — вошли Платон Александрович, в шлафроке, и к сестрице своей по-французски обратились, а оне в ответ как затарахт… заторопятся, слова вставить не дадут — он и обмяк… Разглядывать шкурки начали, в руки берет и даже принюхивает, какие лучше — отдельно в кучку бросает, а она ему со смехом про англица этого… Вытвора… рассказывает. Платон Александрович бровки нахмурили… «Не дам, ничего не дам, ни армии, ни флота! — ручкой взмахнувши, крикнули — и потом: — Это ко мне, Оля, отошли, а к фриштыку, когда американец твой явится, — про вас это, как я понимаю, Григорий Иванович, — дай знать, я выйду».

Закончив одевание, Аристарх отошел и со стороны критически оглядел Шелихова.

— Теперь, Григорий Иванович, все на вас как надо, хоть к самой… пред самой, — запнулся Аристарх на мысли, испугавшей его своей дерзостью, но, взглянув еще раз на ладно скроенную фигуру морехода, уверенно закончил: — Истинно говорю, не стыдно вам и пред государыни светлые очи предстать.

— Эв-ва, хватил, Архипушка, где уж тут с суконным рылом да в калашный ряд, не нам, купцам, на таких местах стоять, — с нарочитым смирением отозвался Шелихов, удовлетворенно оглядывая в зеркало свою статную, преображенную кавалерственным костюмом фигуру. Мелькнула мысль о том, что, поставь их судьба рядом, не уступил бы ни в чем первому фавориту государыни, силачу и красавцу графу Алексею Григорьичу Орлову-Чесменскому, о приключениях которого ходило много фантастических рассказов.

В белом атласном камзоле, при шпаге, пожалованной в прошлый приезд вместе с нагрудной медалью — портретом государыни в алмазах, Шелихов выглядел мужем в расцвете сил — типичным сколком не вымирающей в народной памяти породы русских витязей-богатырей.

Григорий Иванович с удовольствием подметил простодушное восхищение своей особой в глазах Варьки. Лицо и бархатный голос кружевницы он запомнил еще с банной встречи.

— Спасибо, деваха, должок за собой — не забуду, — ласково кивнул он зардевшейся от похвалы пригожей девушке, умевшей в нужных случаях — он прекрасно помнил это — держаться с бесстрастностью китайского божества Будды. — Проводи меня, Архип Сысоич, без тебя не выйду из ваших хором, — подмигнул он Аристарху, подставляя плечи под принесенную догадливым Мишкой белую медвежью шубу.

Каурые, отдохнув в тепле и на овсах державинской конюшни, рванули как в степную даль. Только шелиховский ямщик-бурят мог через мгновение остановить их бешеный разбег. Кони замерли перед колоннадой подъезда зубовско-жеребцовского дворца.

Рослый гайдук с непокрытой головой вырос как из-под земли перед выбиравшимся из возка мореходом:

— Пожалуйте! Ольга Александровна к себе просят…

Шелихов не заметил фигуры Зубова, промелькнувшей в ближайшем к подъезду окне второго этажа. Зубов отошел от окна в раздумье, неприятно удивленный вылезшим из возка белым медведем. Игрушечный красавчик питал антипатию к людям большого роста и внушительной осанки.

— Что хорошего? Обыкновенный гвардейский солдат! — говорил он в интимном кругу, вспоминая огромного и великолепного князя таврического Григория Александровича Потемкина, своего тогда обойденного, а теперь уже умершего соперника.

Платон Александрович, не задумываясь, отослал бы купеческого верзилу обратно к подославшей его старой лисе Державину, если бы не женский интерес, открыто заявленный к ражему купчине сестрицей…

В высшем петербургском свете, с легкой руки заграничного острослова, российского посланника в Англии графа Семена Воронцова, сестра Зубова, Ольга Александровна, навсегда прослыла comme un sapajou.[29]

Капризный нрав и манеры Зубовой-Жеребцовой лишь закрепили во мнении света авторитет зоологических познаний и наблюдательности Воронцова. Ольга Александровна стала причиной вражды двух ближайших к солнцу фамилий: молодого фаворита Зубова и сиятельного, образованного Воронцова. Масло в огонь подливала протекавшая на глазах у всех затяжная связь «мартышки» с английским посланником при петербургском дворе лордом Уитвортом.

История сохранила в фамильном архиве Воронцовых глубинную подоплеку влияния Жеребцовой на брата-фаворита и проявляемой к ней в свою очередь нежности благородного милорда Уитворта.

Узы королевской службы и личной приязни связывали Уитворта с Уильямом Питтом-младшим. Питт, лидер вигов — партии английских буржуа, в страхе перед успехами республиканской Франции проделал в последнее время политическое сальто-мортале в лагерь своих недавних противников — «кавалеров» тори, защищавших самый косный во всем мире английский феодализм. В борьбе за сохранение британской монополии в промышленности и торговле Питту очень важно было иметь на своей стороне Россию, которая бы с готовностью согласилась воевать с французскими промышленниками не чем-нибудь, а русскими солдатами. Эту политику при дворе Екатерины II как нельзя лучше можно было проводить, используя интимную связь английского посла в России Уитворта с Ольгой Александровной Жеребцовой. Она, сестра могущественного фаворита графа Зубова, имеет на своего брата влияние, а через него, следовательно, и на императрицу.

Оно так и было.

Сестрица Оленька, бесстыдная обезьянка, как бы шутя, с хохотком, забавными ужимками и большим остроумием начиняла Платошу уитвортовой мудростью. Не стеснялась она делиться с братом и женскими секретами, применительными к его обязанностям «гениального и милого ребенка»[30] в интимных покоях престарелой императрицы.

Магическая сила советов и поучений сестрицы помогала Зубову держаться на головокружительной высоте. Он привык ее слушаться и с нею одной, может быть, считался всерьез…

Утренний разговор с сестрой задел в душе Зубова самые чувствительные струны.

Бесцеремонный намек Уитворта на «бабьи юбки», из кружевной колыбели которых вырастают российские вельможи, пробудил всегда живший в Зубове страх за свое положение: вдруг дойдет что-нибудь до ушей самой да заставит оглядеться и прислушаться? Завистников, подлых душ много, позволь только рот раскрыть — они-то… Бр-р-р!

Допустим, поклеп англичанина пройдет незамеченным — пятном только на Ольге останется, — тоже простить ведь нельзя, иначе каждый начнет тебя дегтем мазать… Уитворта из Петербурга придется выгнать, чтоб другим неповадно было… Черт с ней, с Англией, найдем других партнеров!

Оленька говорит, купец ее — сущий испанский конквистадор. Он сам и его предприятие, ежели как следует взяться, сулит немалые выгоды. Медведь российский хочет берлогу себе в Америке устроить. Что ж, если для того имеет трезвую голову и понимает, кого и как за помощь благодарить, — можно посмотреть. Подумаем и, гляди, двух зайцев убьем — в Новом Свете милордам английским и купчишкам бостонским покрепче на ногу наступим, а там и дорогу гладкую себе к золоту, к несметным богатствам откроем.

Алчность разогревала кровь временщика. В конце своей жизненной карьеры, умирая одиноким стариком в отнятом у Радзивиллов литовском имении Янишках, он оставил состояние в пятьдесят миллионов рублей,