Карл Шпиндлер - Царь Сиона Страница 51

— Ты ведь ученый, и верно прав… Гм! Гм! Без твоей просвященной особы мне все чего-то недоставало. Я так рад тебя видеть, хотя борода твоя и всклокочена, а круглое лицо твое ужасно исхудало. А мое дитя, Анжела… Анжела… девочка-то моя как обрадуется!.. Погоди… Черт побери, я и забыл ведь! Ах, Боже мой! Она ведь не моя больше, не моя Анжела…

При последних словах художник заплакал навзрыд. Глубочайшее родительское горе отразилось в чертах его лица. Ринальд, ранее желавший, что Людгер заговорил об Анжеле, при имени ее почувствовал сильную боль в сердце. Казалось, горе отца возбудило все таившиеся в его сумасбродной голове подозрения и всю его прежнюю ревность; он пожал художнику руку и сказал:

— Если вы расположены ко мне, то не говорите о ней. Не будем вспоминать ее, она сама себя погубила.

— Согласен, — отвечал все еще плача Людгер. — А все-таки… Гм, да, не будем больше о ней вспоминать. О чем бишь, была речь? О твоем приезде. А кто те пророки, с которыми ты прибыл? Удивительные теперь настали времена, Ринальд! Пророков и ясновидящих, чудес и привидений и не оберешься. Книппердоллинг даже от меня требовал, чтобы я предрекал будущее. Но, хотя они меня и вторично крестили, — оно, знаешь, надежнее: вдруг первое-то крещение окажется недостаточным, — я о себе, однако, не мечтаю, и дух Божий не говорит со мной, как они любят выражаться.

Вдруг раздался голос Яна из окружавшей его густой толпы.

— Мир, мир да будет в Сионе, дайте язычникам одуматься! Отец не хочет смерти всех, он желает их Обращения. Итак, с наступлением дня займемся делом обращения и да не устрашат нас их пули и стрелы Господь победит.

Маттисен с неудовольствием повернулся к нему спиной. Книппердоллинг и его сподвижники ворчали. Тогда Ян еще более возвысил свой голос и заговорил:

— Не ропщите, потому что Господь сказал: еще не настал день, когда я вымету ток свой. Не дрожите перед оружием язычников, но и не гневайтесь на их упорство. Многие из них обратятся к Отцу; но не поучайте в языческих храмах, учите только на улице и в христианских домах! Имеющий уши, да услышит! Итак, если один придет с мечом, а другой с масличной ветвью, то вы разве не охотнее послушаете того, у кого масличная ветвь? Книппердоллинг, — ты — брат нового Союза, а горишь диким желанием боя и спора. Если Господь пожелает твоей крови, разве не лучше ей течь по белой рубашке невинного апостола, чем по одежде воина? Ступай, храбрец, бросься в ряды нечестивых и проповедуй им новый Союз. Ступай, и ты увидишь, как последуют они за тобой, увидишь, что Отец защитит каждый волос на голове твоей. Я кончил. Испытайте и действуйте.

Роттман и проповедники анабаптистов шумно выразили Бокельсону свое одобрение, а Киппердоллинг склонился под ярмом воображаемого долга, которое пожелал возложить на него чужой проповедник.

— Не наш ли это гость из Лейдена? — спросил Людгер своего молодого друга.

— Он самый, — отвечал Ринальд. — Человек этот предназначен совершить великие дела. Те, которые разрушают тиранию, всегда выходят из праха ничтожества. Настал последний час всякому насилию и поповству: из развалин своеволия и слепого рабства поднимается снежно-белая, как лилия, чистая, христианская республика… Памятно ли вам еще лицо этого воодушевленного оратора? Вот теперь оно заслуживает скорее, чем прежде, быть перенесенным на полотно.

Людгер почесал за ухом и покачал головой.

— Разве ты не знаешь, что творения художников признаны теперь греховными и достойными проклятия? Моя совесть не допускает меня воспроизводить образ и подобие Божие! И чего ради я стану писать его, в сущности? Моя последняя картина была Анжела, и после нее я не дотронусь до кисти.

— Опять Анжела, — вздохнул про себя Ринальд. Роттман прошел мимо юноши, вернулся назад, схватил его за руку и ласково заговорил:

— Это ты, Ринальд? Я давно соскучился по тебе, мой друг!

Студент, охваченный горестными воспоминаниями об Анжеле, военной службе и тюрьме, поспешил ему ответить:

— Да, это я, и отдаюсь вам теперь душой и телом на вечные времена. У меня ничего более не осталось на земле, кроме стремления к свободе и надежды дожить до освобождения своей отчизны. Было время, когда я не одобрял твоего образа действий, Бернгард; но теперь понял, что ты был призван положить начало новой эры и я наперекор всему иду за вами.

Роттман горячо, как брата, обнял мечтателя и собирался уже произнести назидательную речь, как в комнату вбежал переодетый в женское платье мальчик, взволнованно разыскивая хозяина дома. Со лба у него катился градом пот: его переодеванье плохо помогало ему пробираться в народной толпе.

— Мне поручено вам передать записку, — запыхавшись, обратился он к Книппердоллингу. — Господин Герман Тальбек, бургомистр, дал ее мне. Я едва мог добежать сюда: улица у собора занята пушками и стрелками, замышляющими напасть на вас на базаре врасплох.

Предводители поспешно вооружились и, с Маттисеном во главе, шумно выбежали из дому.

— Туда им и дорога, этим сумасбродам! — сказал Роттман, улыбаясь и беря из рук Книппердоллинга записку. — Наш друг, бургомистр, не выдает своих и я держу пари, это он шлет нам добрые вести.

— Это верно! — радостно подхватил Книппердоллинг. — Он и его приверженцы, хотя и делают вид, что враждебны нам, но стараются обескураживать язычников. Тильбек пишет, что епископ предложил ворваться со своими рыцарями в город и водворить порядок, если горожане откроют ему одни из ворот, находящихся в их руках. Но, сообщает нам Тильбек, этого не случится, и мы можем не беспокоиться.

— Епископ? — спросил Ян с поспешностью, под которой он желал скрыть свой страх. — Горе и вам, и городу, если вы дадите дьяволу соблазнить себя! Гнев Божий жестоко разразится над вашими головами. Мир возможен со всеми, только не с епископом. Он ужас праведников, он зверь в образе человека!

Громкий треск раздался по городу над кровлями домов; в то же время пробило полночь.

— Слушайте! Что это такое? — восклицали люди на улицах и в домах.

— Часы бьют двенадцать!.. Церковь монастыря Ибервассер разрушена!.. Нет, то осадные пушки!.. Католики и лютеране приближаются, они идут на соборную площадь!.. У кладбища Эгидии идут на приступ и завязался бой!

Так шептались и говорили в народе.

Гелькюпер, как кошка, вскочил в дом Книппердоллинга, где стоял невообразимый гам и крик. Однако портняжка перекричал всех.

— Монастырь не разрушился, Берендт! Язычники на радостях стреляют с его башни. Кругом раздаются насмешки и издевательства. Берендт, так-то сбылись твои предсказания?

— Замолчишь ли ты, червяк! — набросился на него Книппердоллинг. — Еще одно слово, и я размозжу тебе голову!

— Убей меня, но прислушайся, как там, внизу, хохочет толпа, издевается и проклинает Берендта!

Шум действительно доносился с улицы, и в окна был слышен крик:

— Роттман, Роттман, что же ты предсказал? Роттман, монастырь все еще стоит на месте! Обманщик ты, а не пророк!

Всегда бесстрашный, Роттман теперь растерялся. Между тем снизу, по лестнице, врывались в дом возбужденные граждане. Были между ними и женщины, и монахи, и школьники, и слуги, и католические и лютеранские подстрекатели; все поносили своего любимца и властно требовали от него обещанного чуда. Роттман и Ян Бокельсон, оба сознавали опасность положения; первый из них лишился мужества, но второй бодро готовился выйти из затруднительного положения.

Ян бросился навстречу толпе, которую не могла задержать гигантская сила Книппердоллинга.

— Зачем бесчестите вы своих ясновидящих и пророков? — яростно напал он на толпу. — Отец внушает им, что открыт вам, слепым и глухим: но Отец, в милосердии Своем удерживающий молнии Свои, не может поддержать колеблющиеся стены языческого храма, сложенные слабыми человеческими руками? Слыхали ли вы об Иопе-пророке? Читали ли вы в священных книгах как он предсказал погибель порочной Ниневии? Он сделал это по велению Отца, и все-таки Ниневия спаслась, потому что покаялась. Виден ли вам теперь перст Божий? Господь смирил гнев свой и вместо казни даровал прощение Ибервассерским монахиням, так как они исполнили божественное предначертание, покинув, по приказанию Роттмана, этого верного слуги Божьего, монастырские стены, а с ними и все, что их привязывало к языческому капищу.

Пример, взятый из Священного Писания, успокоил шумевшую народную толпу; дикие взоры опьяненных фанатиков смущенно опустились долу. Роттман просиял, точно окруженный ореолом славы: но Ян решил безраздельно воспользоваться плодами своей победы и гневно громовым голосом так закончил свою речь:

— Склонитесь перед Господом, чтоб вас не постигло наказание, потому что вы все еще не чисты сердцем, и среди вас много грешников. Ни один не скроется от моего ясновидящего ока, и кого я не захочу пощадить во имя христианского милосердия, тот не уйдет от меня, ибо мне дана власть от Бога. Выступи-ка вперед ты остренькая бородка, в коричневой фуфайке, рядом с кузнецом! Хватайте его, друзья, эту острую бородку! Я готов отказаться от себя, если этот молодчина не римский язычник и если у него не спрятано оружие. Хватайте и ту толстую служанку, которая собирается улизнуть, как рыбка в тину. Задержите ее, обыщите ее. У ней из-под передника выглядывает топор, а из кармана — приклад пистолета.