Эпоха харафишей (ЛП) - Махфуз Нагиб Страница 51

— Никто не похож на Ашура. Эпоха чудес прошла. Нам достаточно и того, что клан снова вернулся к семейству Ан-Наджи…

Ему хотелось бы проникнуть в его нутро. Во время собраний он тайком поглядывал на мальчика и замечал, что грудь того раздувается от воодушевления, сверкавшего и в глазах.

Однажды вечером Азиза заявила сыну:

— Вот и пришёл тот самый день.

Он понял, на что она намекает, однако выжидал. Она сказала:

— Теперь ты можешь самостоятельно заниматься делами, ведь ты уже не маленький. Будь независимым в торговле. У меня есть деньги, которые гарантируют тебе такой же успех, какой был у твоего отца.

Он согласно кивнул головой, однако не ощущал при этом никакого энтузиазма, который она ожидала от него.

— Удались от врага своего отца, с него достаточно тех твоих денег, что он и так награбил.

— На этом и договоримся!

— Но по тебе не заметишь требуемого воодушевления.

— Воодушевления у меня хватит, я ведь так долго ждал этого дня…

— Ты займёшься этим сразу же?

— Да…

— Но тебя что-то беспокоит: я уже не раз замечала это. Возможно, это просто следствие усталости на работе?

— Да, это так.

Она с сомнением сказала:

— Ну нет, Азиз, я могу прочитать по твоим глазам, что тут что-то другое…

Он засмеялся и сказал:

— Не делай из мухи слона.

Его секрет заслуживал того, чтобы его хранили ото всех — и от неё, и от дяди Вахида. Ему была хорошо известна как её позиция в этом отношении, так и её чувства. Однако она с тревогой сказала:

— Не скрывай от меня ничего, Азиз. Мы окружены врагами, и ты должен сообщать мне обо всём…

Притворяясь весёлым, он ответил ей:

— Я сделаю то, о чём мы договорились. Всё же остальное — не более чем наваждение…

С ещё большей тревогой она спросила:

— Какое такое наваждение?! Сколько же этих убийственных наваждений!

Он вздрогнул под действием её проницательности, внушённой материнским инстинктом вкупе с любовью и страхом, и уклончиво пробормотал:

— Ничего.

Она запальчиво воскликнула:

— Не своди меня с ума! Твоя мать вечно в печали. Ей пришлось снести такое, что не всякая верная жена может снести. Ты — единственная её надежда спустя годы терпения. Пробуди её от долгого кошмара — ей предопределено жить в этой атмосфере зловещих козней. Яд всегда будут преподносить нам исключительно под маской сладостей. Тебе нет необходимости опасаться явной враждебности. Страшиться следует лишь мягких улыбок, добрых слов, целительных снадобий и нескончаемых личин искренности и добродетели.

Он пробормотал, извиваясь под её натиском:

— Я же не глупец!

— Но ты невинен, а невинные часто становятся добычей негодяев.

Слова выскользнули у него изо рта прежде, чем он сам осознал это:

— Он не имеет к этому никакого отношения.

— Руммана?!

— Да.

— Расскажи мне об этом.

Её опечалило это.

— Неужели мои сердце и дух стали чужими, и я ничего не знаю о таких важных вещах, за исключением тех фрагментов, что случайно попадаются мне по пути?

— Я не умалчиваю и не намерен скрывать от тебя что-то, но мне известно о твоих опасениях.

— Будь со мной откровенен. Моё сердце вот-вот остановится…

Он поднялся и принялся мерить шагами комнату, затем остановился перед ней и задался таким вопросом:

— Разве я не вправе думать о величии и славе?

На неё набросились ужасные мысли:

— А какие будут последствия, Азиз? Вот что имеет значение. Твой дед Самаха когда-то уже мечтал о славе, и где он теперь? Изгнанник, нищий, никому ничего не известго о нём. Поведай-ка мне о своих идеях обретения славы, Азиз.

Он принялся рассказывать ей тоном исповеди о своих встречах с сотрудниками, а она слушала его с бледным лицом, которое под конец приобрело смертельно-восковой оттенок. Дрожащим голосом она сказала:

— Но ведь это явное подстрекательство против твоего дяди Вахида…

— Я не глупец!

— Я вижу, что этот заговор — дело рук твоего дяди Румманы.

Он перебил её:

— Но он не сказал ни слова, и к тому же он всегда был на стороне дяди Вахида, он постоянно предостерегает меня…

— Не верь им. Они повторяют то, чем он забивает им голову. Ты уже поделился с ними откровениями по поводу своих идей о славе?

Он искренним тоном заявил ей:

— Нет, я же не дурак. Я сказал им, что не предам дядю Вахида.

— Это хорошо. А своему дяде ты сказал нечто иное?

— Нет, притворился, что склонен к тому, чтобы согласиться с ним.

Она глубоко вздохнула; глаза её при этом наполнились слезами, и она сказала:

— Хвала Аллаху.

Затем добавила, но на этот раз сердито:

— Они дали мне верёвку. Всё, что от тебя требуется сделать — это полностью отдаться работе. Отделись от врага своего отца, нет — от его убийцы — и работай. А мне дали верёвку…

То была тишина, предвещающая бурю. Взгляд Азиза не сулил ничего хорошего. С тех пор, как он приблизился к совершеннолетию, его дядя ждал, что тот нанесёт ему жестокий удар. Ему не удалось завоевать его доверия: Азиз только обменивался с ним любезностями и продолжал идти всё время вперёд, как бы дядя ни заискивал перед ним. И вот теперь он был готов к мести.

И вот однажды утром он заговорил с ним:

— Дядя!

Он впервые так назвал его, и Руммана понял, что такое начало не предвещает ничего хорошего.

— Что, племянник?

Он сказал с отвратительным спокойствием, напоминавшим Руммане настроение его брата Курры, которое иногда бывало у того:

— Я считаю, что мне нужно вести свои торговые дела независимо.

И хотя Руммана ждал этого, — и ждал уже давно, — однако сердце его в груди ёкнуло, и он спросил, запинаясь:

— Правда?! Конечно, ты и так свободен, но для чего это тебе? Зачем истощать нашу силу?

— Моя мать хочет стать моим партнёром.

— Это возможно, но при сохранении существующего положения…

— Как вам известно, мой отец хотел того же.

— Он как-то говорил об этом, однако не был настроен, иначе ничто бы не остановило его…

Азиз холодным тоном заявил:

— Его остановило то странное исчезновение.

Сердце Румманы сжалось, однако он не притворился, что не заметил этот удар, и ответил:

— Он мог отложить ту поездку, и делать всё, что захочет.

И добавил с явным раздражением:

— Не верь всему, что говорят…

Но юноша проявил на этот раз бо́льшую дерзость, чем раньше:

— Я верю в то, что заслуживает этой веры…

Руммана пришёл в отчаяние:

— Повторяю, — ты свободен. Однако это вредно для нас обоих.

— Лично для меня — нет.

Он встретил и второй удар, но весь горел от скрытой злобы и сказал себе: «Если он и впрямь мой сын, как я мог приучить его к этой язвительной, мучительной роли, которую он играет? Как мне сдержать того дьявола, который гарцует в его чёрном сердце, и жаждет мести?» Вслух он сказал:

— Недостойно тебя так говорить. Не подумаешь ли немного сначала?

Мягко, как только мог, Азиз ответил:

— Это уже решённое дело.

Дядя отчаянно спросил:

— Даже если бы я попросил тебя отказаться от этой затеи?

— Мне очень жаль, но я не могу выполнить вашу просьбу.

— Наверное, это из-за твоей матери?

— Она хочет стать моим партнёром, как я уже говорил…

— Это недопонимание, которое порождает неприязнь, основанную на иллюзиях.

Азиз немного помедлил, и сказал:

— Это не иллюзии. Счета не убедительны, а партнёрство с вами мне не выгодно.

— Начиная с этого момента ты будешь полноправным партнёром…

Азиз с досадой пробормотал:

— Это бесполезно, господин.

В порыве гнева он воскликнул:

— Это всё ненависть, это всё чёрная злоба, это всё проклятие, что преследует род Ан-Наджи…

Руммана вернулся домой к Раифе сломленным и вскоре всё ей рассказал, добавив:

— Семя ненависти принесло наконец свои ядовитые плоды.