Тума - Захар Прилепин Страница 51

…дождь хлынул, бурля: словно долго закипал – и, наконец, полился за все края. Пущенная ногаями стрела была сбита на подлёте.

Казаки, заломив шапки, наполняли бурдюки. Лица их были залиты водою.

Комки рассыпанной с пробитых мешков соли растворялись в потоках воды.

Резко потянуло мокрыми гривами.

С их всхолмия потекли вниз тяжёлые ручьи.

Час – и вкруг образовался крутой завязник.

…будто разом забыв о казаках, не грозя и не оглядываясь, ногаи двинулись прочь.

Вблизи табора так и остались лежать побитые.

Под дождём их кафтаны и овечьи шапки с вывернутым наружу мехом становились темней. Лица, напротив, светлели.

Один, утерявший шапку, бритый наголо, с раскрытым ртом смотрел прямо в дождь. Во рту его, будто в роднике, клокотала вода.

…срубленная казачья кисть лежала там же, у возов, отмытая от крови и словно живая.

…ещё по продолжавшему мелко сеять дождю станица поползла дальше.

Калечный казак согнулся калачом на возу, скрежеща зубами и пучеглазясь.

Раненые казацкие лошади некоторое время, чавкая грязью, брели вослед, отставая.

…к ночи приметили в балке костёр.

Аляной, Иван, Степан и Трифон Вяткин направились к огню.

Неподалёку от костра Васька велел всем остаться.

С двумя пистолями в руках, не сгибаясь, беззвучно пошёл на пламя.

Сидящие возле костра – Степан знал о том – ничего не видели даже в трёх шагах вокруг; и всё равно приближенье Аляного к людям казалось на диво неопасливым.

…там оказались трое лапотных мужиков в поношенных армяках.

Узрев наконец гостя, бестолково вскочили.

Аляной, поводя пистолями, велел снова усесться, а выхваченные ножи – воткнуть в землю.

…остальные казаки с трёх сторон поспешили к огню, вдруг вырастая из тьмы.

– Куды бредёте, ребятушки? – спросил Аляной, убирая пистоли.

– А к вам, спаси Христос, – ответил старший из мужиков, с растрёпанной бородою. – Каючок утопили, вот и плетёмся. Хотим пригодиться казакам: я – сапожник, он – портной, а сможем и наоборот, а третий – по кузнечному делу. Примете к себе – так, спаси Христос, и приживёмся! – он непрестанно, как птица, поворачивал голову, держа её на бочок, словно был глуховат и боялся пропустить ответное слово.

– …и каких земель рожаки? – спросил Вяткин.

– С Мурома, милой, муромские мы, все – посадские люди, спаси Христос, – старший снова завертел головой, подставляя ухо.

– Тушите огонь, посадские люди, спаси Христос, – сказал Аляной. – Резво, шиши подорожные.

X

Гжегож то бесслёзно рыдал, то начинал в голос рычать.

Когда заслышались голоса в коридорах и звякнула, ниспадая, дверная цепь, – стих.

Надеялся, должно быть, увидеть кого иного – и не угадал.

Скосившись на ляха, с кривой ухмылкой Минька прошёл к Степану.

– Не привёз ляший брат выкупа! – подмигнув, сообщил шёпотом Степану.

Усевшись на шкуру, всё смотрел на него, будто желая разделить издёвку над паном.

– Мыслю, привёз выкуп-то брат ляший… – ответил Степан, глядя в потолок. – Да вы, ожадев, вдвое боле затребовали.

Минька строго приосанился, будто готовый встать:

– То пан языком метёт? – спросил громко, глядя на ляший угол.

Гжегож, ругаясь шёпотом, начал безо всякой надобности поправлять свою соломенную постель.

Минька вдруг отвлёкся, вспомнил:

– Что ж не сказываешь мне за жёнку-то? – и воззрился на Степана.

Степан с хрустом почесал щёку.

– Перемолвился хоть словечком? – напирал Минька.

– С бабой-то, Минь? – спросил Степан. – …я б с конём лутче побеседовал. Пущай меня во двор пустят на час, вели Дамату.

– А зря ты, Стёпка, – Минька всерьёз огорчился. – Добрую жёнку б тебе паша даровал… В гареме все малиновые… Ты таких и не видывал.

– Их с тех мест утащили, где я их нагишом глядел, а не в нарытнике и в мешке, – сказал Степан.

Минька разозлился:

– Аль ты забыл, кто ты, где ты? – спросил сухо. – Скабежливый, гляжу. Будешь тогда с кандалой заместо бабы тешиться…

Степан, словно и не приметив, как взвился Минька, отвечал:

– Ты-то откель углядел, какие в гареме? А, кизляр-ага? Ты ж янычар, а не евнух.

Минька постучал, смиряя себя, нагайкой по жёлтому сапогу – и нежданно признался:

– …я отъянычарил своё, слава Аллаху… Торговлишкой пробавляюсь, да хозяину служу.

Миньке будто и вправду хотелось ответного пониманья:

– Узки тут тропки, чтоб намётом ходить, Стёпка… – добавил он и покусал нижнюю губу.

– То-то тянешь меня в толмачи, – сказал Степан. – За хвост мне уцепиться да влезть повыше – вот надёжа твоя! – и, рывком усаживаясь, повысил, сам поражаясь тому, что задумал, голос: – Пост окончился! Малиновую не надобе мне. Веди другую жёнку! Из невольниц. – Степан увидел, как медленно оголяются белые Минькины зубы. – Православных не тащи. Черкешенку, а то жидовку, аль какую ещё.

– Да ишь ты… – Минька раскрыл рот – то ли в бешенстве, то ли восхищённый. – Девок-плясиц не позвать те?

– И пана прочь сведи… – не отвечая, продолжал Степан, ощутив, что поймал рыбку, и упрямо протягивая лесу. – И вина неси. И сена пусть Абидка приволочёт стожок духмяный… И чтоб не старуху… Замолвлю потом словечко за тебя хану… Сизе, садык еничары Мехмети хатырлаттым, аф едюн… (Прости, всемилостивейший, что напоминаю о преданном янычаре Мехмете… – тур.)

Откинулся на сено и снова стал глядеть в заплесневелые потолки, где давно выучил все змеиные узоры.

XI

…по возвращению, Степан проспал ночь и следующие полдня.

Проснувшись, махом сел на лавке, глядя на Ивана очумелыми со сна глазами. Тот, хоть и расслышал пробужденье брата, подниматься не желал.

Одевался, нетерпеливо поглядывая в оконце: заскучал по Черкасску.

Во дворе взялся помогать Мевлюду править плетень, да скоро бросил – и, не сказавшись, пошёл вдоль протоки к базару.

На мостках в окруженье казаков стоял Аляной, в потеху ругаясь:

– Бог с тобой, я ж на промыслах был… Не ходил я с Корниловой станицей!.. Сома взял – в два раза боле каюка! Шляхтич, а не сом! Тащил меня – почитай до Азова, зверина! Три раза в него стрелил. Вынес на татарску заставу, молю: «Тпру-у! Разворачивай!». Хлещу по хребту… А Валуйки – какое? Не был. Те кто сказал-то? Трифон? Так и Трифон со мной рыбалил, путает всех…

…побродив меж базарных рядов, Степан уселся неподалёку от ногайских торговцев, вслушиваясь.

Пахло кобыльим молоком. Ногаи торговали тулупами, овечьими полушубками. У отца был такой тулуп, а у Матрёны – полушубок.

В трудные годы, знал Степан, ногаи привозили на базар малолетних своих чад на продажу, а случалось, и жён.

У Пахома Олексеева жена была ногайкой, звали её Бийке, и дети их родились – раскосыми.

Ногайской речи Олексеевы чада не ведали, однако ж называла их мать на свой ногайский