Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник) Страница 52

Выливая кипяток, обращались к тому же «дедушке-домовому»:

- Уйди, чтоб тебя не ошпарить… Ставя печку в новой избе, говорили:

Ахти, мати белая печь,Не знаешь ты скорби,Болезней и ломоты!Пусть же и я не узнаюНи скорби, ни щипоты,Ни уроков, Ни призороков..

Считалось бедой плевать на огонь, отдавать огонь, заливать огонь.

Не разрешалось бить головешки в печи из-за боязни, что покойные родичи от этого могут «свалиться с неба в преисподнюю». И многое иное считали приметой вражеской силы. Делалось это потому, что и мир человека, и мир природы были неясны людям, казались исполненными чудес и тревожных тайн.

Человек боялся этих грозных чудес. Но и боясь их, он радовался весне, сверкающей силе неба, своей живой красоте, желаньям жаркого сердца. Нестриженый, худорёбрый, но сильный и работящий, он выходил из курных избушек на свежий ветер, - и сосны качались приветней, и птицы, казалось, кричали звончее, и мир становился краше. Ибо всё-таки в мир выходил хозяин!..

Однако Чурайка была не хозяином, а рабом: она сама хотела быть «вражьей силой» и вместо светлого взгляда на мир глядела жадным и мутным взором. Поэтому руки её творили чаще зло, чем добро, и Сыч, попав в эти руки, ушёл из мира навеки. Не выдержав боли, он умер. А глупый мужик Конашка, скинув тело Сыча с холма в неглинскую воду, пугливо решил:

- Видно, бес был в его голове не под кожей, а глубже. Тот бес и лишил Сыча живого дыхания…

Глава XXV. ИСПЫТАНИЕ СУДЬБЫ

Юрий же послал Ростиславу в помочь брата Андрея.

В тот самый полдневный час, когда боярин свалил Сыча неловким ударом, к холму напротив посёлка, скользя по быстрой, уже вошедшей в свои берега после раннего паводка, но ещё мутной Москве-реке, пристал в походной ладье сын Долгорукого - княжич Андрей.

Он был без шлема, в простой одежде, а на щеке заживала большая царапина, - опытный глаз узнал бы, что от копья. Значит, пришёл из битвы…

Трое преданных гридней, приплывших с ним, были в иссечённых и помятых кожаных нагрудниках, надетых на толстые воинские куяки[34], и, так же как княжич, с мечами. Они пригнали ладью свою сверху - от устья Истры, пройдя в неё через Шошу по Дамскому волоку, от верховьев Волги, где княжья дружина успела пожечь новгородский город Торжок и разбить чужую дружину.

В походе они секлись, как и все, не спали в ладье ни часа, но были выносливы, молоды, плыли сюда без отдыха день и ночь, пристали к холму решительно. Сам княжич вышел на берег нетерпеливо - одним прыжком. Взгляд его потянулся на холм, где стучали весёлые топоры. Но он нашёл в себе силу сдержаться, не сразу начал всходить на холм, а встал у воды и внимательно огляделся.

Повсюду на берегу валялись мокрые, свежие брёвна, как видно, совсем недавно сплавленные сюда водой и старательно выловленные крюками. Несколько мужиков и сейчас ещё волокли иные из брёвен поближе к посёлку, певуче охая и крича:

И ох дружно,Р-раз!И ох дружно,Два!

На взгорье брёвна лежали то кучами, то вразброс, то высокими складнями. Возле них, похоже на людей, прислонивших к стене усталые спины, торчком стояли большие жерди. Лес вкруг был сильно порублен. На самом верху осталось лишь несколько елей и толстых сосен да у изб качались дубы и берёзы, взнося вершины в пустое синее небо.

«Былая краса холма, как видно, уйдёт навеки! - невольно подумал княжич. - Мил он, когда в лесах. Гол без лесов, как череп у старца…»

Княжич подумал об этом с невольным вздохом, как о потере. Но тут же одумался и вгляделся: ему представились на холме большая белая церковь, дубовые и сосновые стены нового города за высоким валом и - первый на этой реке - многостенный княжеский дом, который здесь будет воздвигнут в скорое время… Представилось это - и княжич сразу же примирился:

«Коль надо холму быть голым во благо делу, пусть будет отныне так!»

Скользя по мокрой ещё земле, по старой траве, зеленеющей с корня, по стрелкам новой травы, выбивающейся навстречу теплу и свету, он быстро взошёл на взгорье.

Разинув большие рты, поджимая красные от ещё не покинувшего землю холода босые ноги, в рубашках, спадающих до колен, княжича провожали глазами бежанские дети. Кланяясь, замирали бабы. Истово опускали головы бородатые мужики.

Но княжич глядел на них равнодушно: бедность простых людей ему, богатому сыну князя, давно примелькалась. Искал он глазами лишь брата и Симеона, оставленных здесь отцом.

Однако поблизости зодчего не было: вместе с Демьяном, с рыжим Михайлой и многими мужиками строитель возился где-то в лесах у Неглинки. Княжич застал в посёлке лишь брата, и то в непотребном виде: Ростислав сидел перед княжьей избой за большим дубовым обрубком, заменяющим стол, и пил. Сумрачный отрок стоял поодаль, готовый наполнить медовым зельем походный ритон господина - вместительный турий рог, приспособленный для питья.

Увидев хмельного брата и сразу вспыхнув от гнева, Андрей прошёл к столу. Заметив его, Ростислав удивился и с искренним дружеством протянул:

- А-а… брат! Почто нежданно-негаданно? Княжич смолчал.

Ростислав усмехнулся:

- Должно, что отец проведал про здешнее моё буйство? Скажи: не так ли, Андрейша?

Андрей строго бросил:

- Так.

- Ох, ловок и мудр наш отче!

Ростислав откинулся мощной спиной к стволу нетолстой берёзки, возле которой сидел на грязном бревне, и весело, беспечально захохотал.

- Не зря отец у нас Долгоруким зовётся! - добавил он ещё добродушно, но уже закипая привычной, ревнивой злобой. - Однако отец наш не только долгорук, но и долгоглаз и многоух, будто отец небесный. Всё видит, всё слышит!..

Он вызывающе, с диким упрямством велел:

- Налей! - и угодливый отрок склонился над влажным ритоном.

Дождавшись, когда питьё дошло до краёв окованной золотом роговины, изрядно выпивший Ростислав с усмешкой взглянул на брата и жадно, с открытым вызовом, приник губами к огромному рогу.

Андрей побледнел, но стиснул крепче зубы и молча, угрюмо ждал, когда Ростислав насытится зельем.

- Не хочешь ли выпить, брат? - спросил Ростислав с усмешкой, швырнув ритон на дубовый плоский обрубок. - Не хочешь? И то: ты, чаю, у нас святой! Не зелье, а боголюбство - удел твой!

От первой минуты дружества в сердце пьющего не осталось следа. Хмельное буйство, былые обиды и зло опять накаляли кровь, опять шевельнулись и поползли к языку, как змеи. Он грубо сказал:

- Ты словно бездольный смерд! Ибо лишь воду во рту имеешь. А я - имею вино…

И вновь повелел:

- Налей!

Всю зиму сидел он в посёлке праздно, стараясь не думать о деле и об отце. Без него, не считаясь и не советуясь с ним, секли поселяне лес, обрубали брёвна, ставили новые избы, тесали и обивали железом лопаты, гнули мотыги для обработки земли, намечали место для рва и будущих стен, готовились к севу. Но как-то сам Ростислав, поссорившись с Кучкой, солнечным мартовским утром проснувшись после попойки, вдруг в страхе припомнил, что всё-таки скоро приедет князь…

Приедет - спросит про дело; «Как оно тут творилось?»

А дело-то он, Ростислав, и не вёл! Он только бражничал здесь да спал. Два раза ходил на медведя. Но как оно шло тут, дело, - неведомо Ростиславу…

Подумав тогда об этом, томящийся после попойки княжич оделся, хватил медовухи и вышел из княжеской избы.

Опухший от сна и пьянства, в распахнутой богатой шубе, волосатый, ширококостый и коренастый, переваливающийся, как медведь, Ростислав медленно обошёл в то утро весь холм и берег. Вначале он шёл в испуге, боясь увидеть одни глухие поляны, безлюдный берег, безлюдный лес. Потом ему стало жарко - от шубы и от горячей мысли, что можно бражничать дальше, оставив дело другим: поляны, берег и лес полны людьми строителя Симеона! Кричат они… рубят добротными топорами… взметают лопатами вешний снег… сбивают для сплава свежие брёвна.

Выходит, что дело давно в ходу!

Всё более нагло, уверенно усмехаясь, метя полой шубы отсыревший мартовский снег, скользя на огромных оранжево-жёлтых стволах, Ростислав прошёл по всему холму - от посёлка по берегу до крутого мыса между Москвой и Неглинкой, от чёрной избы Чурайки до места, где взгорье уходит вниз к Занеглименью, как тогда называли неглинскую пойму, и дальше - вдоль Яузы.

Княжич туда поглядел с холма уже угасающим, скучным взглядом: чего ходить да глядеть, если дело явно идёт, как надо?