Александр Волков - Зодчие Страница 52

Воздух в Грановитой палате сделался душен, свечи едва горели среди испарений от питий и кушаний. В тумане мелькали раскрасневшиеся бородатые лица, расстегнутые шубы; под ноги попадали потерянные владельцами шапки. Ноги скользили по лужам от пролитого вина и меда…

Голован разбудил своего старого учителя. Они вышли на свежий воздух, вздохнули с наслаждением и, пошатываясь, добрели до кремлевских ворот; там ждал их с лошадьми Филимон.

– Вот так пир!.. – бормотал Голован.

Глава III

Поездка в Выбутино

Казанский поход принес многочисленные награды отличившимся ратникам и воеводам; не забыл царь и тех, кто, оставаясь в тылу, неустанным трудом готовил победу.

Федор Григорьевич Ордынцев «за доброе смотрение над Пушечным двором» и за то, что отлитые им пушки оказались хороши, был пожалован саном окольничего.

«Эх, отец не дожил, вот бы порадовался!» – подумал Ордынцев, когда ему сообщили о царской награде.

Голован за усердное и умелое руководство строительными работами при осаде Казани получил звание государева розмысла. Теперь путь на родину был ему открыт. Он уже не беглый монастырский крестьянин, а строитель, заслуги которого отмечены царем. И Голован немедленно после получения царского указа собрался в путь.

По возвращении из Казани Андрей поселил наставника и его приемную внучку в своей избе, а сам ютился в людской. Но насмешки дворни так надоели зодчим, что они решили на время увезти Дуню в Выбутино, к родителям Андрея.

Ясным январским днем 1553 года выехали из Москвы Андрей, Никита и Дуня.

Дуня ехала на маленькой косматой лошадёнке. Девушка тепло укуталась в беличью шубку; из-под меховой шапки весело глядело разрумяненное морозом лицо. Все нравилось ей на Руси: и огромный город, который она только что оставила, и сосновый бор с ветвями, осыпанными снегом, и новая теплая шубка, и лошадка Рыжуха, спокойно трусившая по гладкой дороге… Дуня не знала, что ее беспричинная радость навеяна чувством юной любви. Но когда на нее с улыбкой взглядывал Андрей, девушка смущенно опускала глаза.

После семнадцати дней утомительного пути подъезжали к Выбутину вечерней порой. Сердце Андрея билось неровно; его сжимала сладкая боль: вот она, родина, милая, покинутая… Двенадцать лет не был он дома!

Показалась длинная улица, растянувшаяся вдоль Великой, теперь скованной льдом, занесенной глубоким снегом.

Голован искал глазами родную избу. Вот и она… Какой маленькой она показалась!

Андрей вошел в избу, навстречу поднялись сумерничавшие старики.

– Кого бог нанес? – спросил Илья.

Но материнское сердце уже признало вошедшего.

– Андрюшенька! Кровинушка! – Афимья с плачем бросилась к сыну.

– Батя! Мамынька!..

Голован поклонился в ноги отцу с матерью. Они обнимали его, целовали. Афимья начала причитать по обряду, но в этом причитании слышалась великая радость матери, снова увидевшей сына.

Отец сильно изменился за протекшие годы. Он стал ниже Голована, волосы его совсем побелели.

– Андрюшенька! Маленький мой!.. – разливалась около сына Афимья.

Илья спохватился первый:

– А на дворе, Андрюша, что за люди?

– Ох я безрассудный! Там Булат, наставник мой!

– Булат? Жив?! А мы его по твоим грамоткам за упокой записали, поминанье подавали…

Илья выбежал на улицу, пригласил спутников сына.

Зажгли лучину. Изба наполнилась шумом, движеньем. Булат покрестился перед иконой, облобызался с хозяевами. Смущенная Дуня стояла возле двери.

– А это кто же с вами, девка-то? – тихонько спросила Голована мать.

Булат расслышал вопрос:

– Это? Это мне дочку бог послал в чужой земле.

Дуня заплакала. Афимья женским чутьем поняла, как тяжело и неловко девушке у чужих, незнакомых людей. Старушка обняла ее, ласково повернула к себе:

– Славная моя, бастенькая![180] Годков-то сколько тебе?

Дуня смущенно молчала.

– Чего ж робеешь, касаточка? Пойдем-ка, я тебя обряжу по-нашему, по-хрестьянски!

Через несколько минут все ахнули: за Афимьей вошла в избу стройная высокая девушка с толстой русой косой, в нарядном сарафане, с ожерельем на груди. С миловидного лица смотрели заплаканные, но уже улыбающиеся глаза.

– Вот! – привскочил с лавки Илья Большой. – Ай да сынок! Гадал поймать сокола – словил серу утицу!

Андрей смутился и бросился доставать привезенные родителям подарки. Матери с поклоном подал персидскую шаль, а отцу – теплый кафтан.

Старики обрадовались, как дети.

– Теперь я этот плат в праздники стану надевать, – говорила Афимья, пряча подарок в укладку.

А Илья нарядился в кафтан и повертывался, стараясь казаться молодцом.

– Справский кафтан, хошь бы и не мне носить, а самому тиуну! Ну, спаси тебя бог, сынок!

Голован с грустью смотрел на когда-то могучего отца, сильнее которого, казалось, не было никого на свете…

Стали укладываться спать. Дуня со старухой забрались на печку, а мужчины легли на полу.

– Ну, теперя, сынок, все поряду сказывай! – молвил Илья, обнимая шею сына здоровой рукой. – Шутка ли: двенадцать годов прошло, как тебя не видали! А все денно-нощно о тебе думали…

– Поличье, что ты с меня списал, я доселе храню, – улыбнувшись сквозь слезы, отозвалась старая Афимья.

Разговор продолжался всю ночь. Усталая Дуня заснула, доверчиво прижавшись к Афимье, а остальные не сомкнули глаз.

Голован объявил отцу, что прогостит в Выбутине недолго. Старики не спорили: они понимали, что такой сын, как Голован, – отрезанный ломоть. Зато как обрадовались они, когда Булат попросил разрешения оставить у них Дуню.

– Есть у меня заветная думка побродить по Руси с Андрюшей, покуда ноги носят, – объяснил он Илье. – А коли нас не будет, где девке приют найти? Разве можно на Москве жить одной! Много лихих людей – изобидят сироту.

– Да господи, – заторопилась Афимья. – мы уж так рады!

– Как ты, ласковая, мыслишь? – спросил Дуню Илья.

– Я останусь, – потупилась девушка.

– Ну вот и хорошо! Будешь у меня отецкая дочь!

– А мне сестрица! – добавил Андрей.

Никита бросил на него испытующий взгляд, но парень был спокоен, и ничего, кроме братской нежности, не увидел старик на его лице.

Игумен Паисий, сильно постаревший, но еще бодрый, приехал поздравить Голована с приездом. До хитрого монаха дошли вести, кем стал Андрей, и он понимал, что царского розмысла ему не притеснить. Он даже обещал дать всяческие послабления его семье.

Отъезжая, Голован оставил родителям тридцать рублей из денег, что скопил на выкуп наставника. Отец обнял сына:

– Нам этого вовек не прожить!

Прощаясь, Булат обнял внучку:

– Прощай, Дунюшка! Не горюй, слушайся новых батьку с маткой, а мы, как можно станет, за тобой пришлем.

Голован тоже подошел к Дуне:

– Прощай, сестричка!

Он обнял и поцеловал Дуню. Девушка покраснела так, что, казалось, вот-вот брызнет кровь сквозь румяные щеки.

Глава IV

Царь и митрополит

Прошел год со времени покорения Казани.

В ноябре 1553 года царь посетил митрополита. Когда его крытый возок остановился у красного крыльца, на митрополичьем дворе поднялась суматоха. Забегали митрополичьи бояре, стольники и спальники. Показался в дверях и сам Макарий, тонкий, согбенный; он спешил приветствовать дорогого гостя.

Царь отпустил приближенных митрополита и сказал:

– Хочу с тобой, владыко, в благодатной тишине побеседовать.

– Доброе дело! Пойдем в моленную.

Прошли в полумрак комнаты, освещенной лампадами.

На потолке колебались отражения огней. Было тепло, пахло ладаном. Дюжий служка ворошил дрова в печи, из-под кочерги брызгали искры.

– Выйди!

Служка бесшумно удалился.

Владыка посадил царя в глубокое кожаное кресло, сам скромно сел на низенькую деревянную скамейку.

Царь долго молчал, наслаждаясь покоем; заговорил тихо, доверчиво:

– Раздумался я, отче, о судьбе человеческой, о своей жизни, о том, что свершил я и что свершить осталось… и потянуло к тебе!

– Челом, государь, за сие бью! – Макарий привстал, поклонился. – Что держишь на мыслях, сыне?

– Много раз вспоминал я, владыко, о словах твоих, что были сказаны в прошлом году на пире. Память вещественную, сказал ты, надо оставить о славном походе и о воинах русских, сгибших под Казанью. Держал совет я с людьми, и надумали мы поставить храм – памятник в честь казанского взятия… Али, может, всуе[181] думы мои, владыко пречестной, гордыня обуяла?..

Царь нетерпеливо всматривался в спокойное лицо митрополита, слабо освещенное мерцающим огнем лампад. Макарий ответил на вопрос задумчиво, потихоньку перебирая янтарные зерна лежавшей на его коленях лестовки:[182]

– Жития нашего время яко вода, дни наши, яко дым, в воздухе развеваются. Но коли мыслишь оставить о наших днях память вещественную, греха в том, сыне, не вижу!