Анатолий Брусникин - Беллона Страница 52

— Шифр, обозначающий буквы, содержится в инструкции номер четыре, — сказал лорд Альфред. — У каждого агента свой собственный код. Места, удобные для семафорных целей, обозначены на карте, которую ты внимательно изучишь в дороге, а потом сожжешь. Это всё точки, откуда можно сигналить, не опасаясь быть замеченным русскими: развалины, заросли и прочее.

— Кто тот человек? — спросил Бланк, наблюдая за крошечными вспышками. — Что он сообщает?

— Кто это у нас? — обратился Лансфорд к сопровождающему, лицо которого было почти неразличимо в темноте.

Свой вопрос лорд Альфред задал по-русски, а Лексу пояснил, вновь перейдя на английский:

— Мой помощник из перебежчиков, поляк. Отвечает за прием и передачу световых шифрограмм. Английского не знает, приходится разговаривать с ним на моем паршивом русском. Я начал учить его прошлой осенью.

— Это одиннадцатый, — ответил поляк, почтительно дождавшись, когда начальник договорит. — Я всё записал.

— И что он доносит? — спросил Лекс, тоже переходя на русский.

— …Затрудняюсь сказать. — Кажется, перебежчик не ожидал, что спутник Лансфорда, британский офицер, тоже говорит на русском, да еще так чисто. — Кодов мне знать не полагается. Принимаю и записываю вслепую… А вы тоже с той стороны? Перебежали?

Бланк оставил вопрос без ответа.

— Покажите пальцем, где находятся остальные пункты, предусмотренные для семафорной связи. Хотя бы примерно. Я после соотнесу с картой.

На рассвете он отплыл пароходом в Варну. Дорога до Петербурга — специальным конвоем до австрийской границы, потом почтовыми и железной дорогой до Балтийского моря, оттуда снова пароходом — заняла две недели.

В Петербурге Низи принял давнего знакомца без проволочки — получив городскую телеграмму, немедленно прислал в гостиницу экипаж.

Царевич сильно изменился. Открытости поубавилось, наивность исчезла вовсе, и держался он не без важности.

Его высочество был очень рад, однако Лекс быстро понял, что радость эта не сентиментального свойства и вызвана не столько встречей, сколько желанием продемонстрировать Бланку, каких высот достиг прежний юнец, искавший дружбы своего дрезденского корреспондента.

Мундир на Николае был генеральский, на груди белел георгиевский крест, полученный в сражении под Севастополем, — великий князь наведывался в осажденный город дважды. Это был повод для гордости посущественней, чем беготня по саду за карбонарием. В сущности, молодому человеку было чем порисоваться перед старым приятелем.

Лекс выслушал красочный рассказ про Инкерманский бой (в котором он тоже участвовал, но с другой стороны), повосхищался подвигами Низи. Очевидно, недостаточно. Испытующе посмотрев на немногословного собеседника, великий князь загадочно улыбнулся.

— Однако главное деяние, за которое отечество должно быть мне благодарно, орденом не отмечено. Говорю только вам, как человеку, умеющему хранить секреты. Известно ли вам, как лишился своего поста всемогущий князь Меншиков, чуть не погубивший Севастополь?

— Да. Я читал в газетах, что покойный император в феврале велел его светлости покинуть главнокомандование по причине резкого ухудшения здоровья.

— Как бы не так! — Глаза царевича блеснули торжеством. — Это я, насмотревшись на причуды светлейшего, взял на себя смелость написать отцу конфиденциальное письмо. Батюшка внял моему совету, и несокрушимый Меншиков рухнул! Теперь, при мудром Горчакове, наши дела пошли много лучше.

Лекс мысленно пометил себе вписать это примечательное сведение в отчет, который уйдет Лансфорду с курьером для передачи из Стокгольма по телеграфу.

Свою просьбу Бланк изложил с самым почтительным видом, зная, как это понравится великому князю. Мол, нет более сил отсиживаться в Германии, когда отечество изнемогает в борьбе с объединенной Европой. Поэтому-де он специально прошел курс военно-саперного дела и желал бы применить свои знания в осажденном Севастополе. «Ежели, конечно, ваше высочество сможет оказать протекцию в таком трудном деле и ежели есть шанс, что ваша рекомендация будет севастопольским начальством акцептирована», — присовокупил Лекс как бы с сомнением.

Низи довольно рассмеялся.

— Ах, Александр Денисович, мало же вы придаете мне важности. А я не тот, что прежде. Моя рекомендация будет воспринята как приказ. Со своей стороны, я счастлив расплатиться за дрезденскую историю и даже вдвойне счастлив, поскольку порыв ваш патриотичен, а хороших инженеров в Севастополе недостает. Однако учтите. — Он шутливо погрозил пальцем. — Теперь вы будете служить по моему ведомству и находиться в моем подчинении.

Молчаливо склонившись, Лекс приложил руку к груди. Всё шло по плану, всё устраивалось наилучшим образом.

Царевич тут же написал собственноручное письмо инженерному начальнику Севастопольской обороны прославленному Тотлебену и скрепил бумагу личной печатью.

— Когда намерены ехать?

— Нынче же.

Хитро прищурившись, Низи сказал:

— Подождите-ка до завтра. Я добуду для вас одну штуку, которая очень пригодится в дороге.

Утром следующего дня адъютант доставил от его высочества бумагу, подписанную князем Орловым — начальником Третьего отделения, шефом Жандармского корпуса. В письме говорилось, что барон Александр Денисович Бланк следует по секретному делу сугубой важности, в связи с чем всякому представителю власти предписывается не чинить вышеозначенному лицу ни малейших препятствий, но оказывать всяческое содействие, а при недостаточной ревностности быть готову понести суровую ответственность.

Эта охранная грамота, эта волшебная палочка не раз выручала Лекса по пути через немытую страну рабов, страну господ, где всё по-прежнему трепетало перед «мундирами голубыми», а сами эти мундиры склонялись перед грозной петербургской бумагой — как это случилось и на станции в Дуванкое.

Чудесный документ, не имевший срока годности, Лекс намеревался сохранить и на будущее. Очень возможно, что после падения Севастополя придется остаться в России. В стране могут наступить очень интересные времена.

Но про это пока думать было рано. Сначала еще нужно сделать так, чтоб Севастополь пал.

Доехав по железной дороге до Москвы, Бланк купил там лошадей и всё необходимое для дороги. Широким, но паршивым, истинно российским шоссе добрался до Екатеринослава, откуда начинался Крымский почтовый тракт, совсем уж разбитый бесчисленными обозами.

И вот цель близка. До Севастополя от Дуванкоя было рукой подать, однако со станции Бланк двинулся не к осажденному городу, а в сторону, по долине реки Бельбек, к хутору помещика Сарандинаки, где квартировал генерал Тотлебен.

Весь путь из Балаклавы, напоминающий своей конфигурацией замкнувшееся кольцо, занял двадцать пять дней. По прямой, через горы, если б не позиции противоборствующих армий, этот маршрут можно было бы проделать за три часа.

— Не могу вам передать, дорогой Александр Денисович, до какой степени растроган я заботою его императорского высочества о состоянии моего здоровья.

Удивительно, что при произнесении этой скучной фразы в выпуклых, немного водянистых глазах Тотлебена выступили слезы. Кажется, генерал действительно был растроган.

Он бережно отложил письмо и промокнул ресницы платком, в который еще и высморкался, совершенно не смущаясь своей чувствительности.

Инженерный начальник, которого после гибели адмирала Нахимова в России именовали не иначе как «душой обороны» (русские ведь никак не могут без души), сидел в кресле, укутанный пледом, хоть погода была теплая и даже жаркая; одна нога, замотанная в бинты, лежала на табуретке.

Эдуард Иванович был ранен пулей французкого снайпера три или четыре недели назад, едва не умер от воспаления и теперь был еще очень слаб. Нога заживала плохо, генерала мучили боли, любое движение вызывало страдание. Не то что выезжать на позиции, но даже доковылять до крыльца Тотлебен был не в состоянии.

Глядя на жалкое состояние, в котором находился военачальник, Лекс не мог взять в толк, как может столь нездоровый человек руководить фортификационными работами и почему никого не назначат его заместить.

Связной от лорда Альфреда ждал Бланка в Симферополе. Из секретной депеши Лекс и узнал о ранении генерала, на чье покровительство рассчитывал. В письме также сообщалось, что Тотлебен вывезен из обстреливаемого города в долину Бельбека, в покойное место. «Молю Бога, чтоб сей джентльмен дожил до твоего прибытия и успел пристроить тебя на хорошую должность», — писал Лансфорд в своей шутливой манере, однако сквозь легкость тона проскальзывала тревога.

Молитва была услышана: умирать Тотлебен, кажется, не собирался. Он был слаб, бледен, изможден, но Лекс застал его сидящим над картой укреплений, с циркулем в руках. Эдуард Иванович работал.