Генрик Сенкевич - Огнем и мечом. Часть 2 Страница 52

— Не гневись, пан Михал, и без того ты чересчур грозным казаться хочешь. Поглядываешь на нее, как козел на капусту, а с лица мрачен; голову даю, что у самого слюнки текут, да не про купца товарец, смею заметить.

— Тьфу! — плюнул Володы„вский. — И не стыдно вашей милости на старости лет глупости городить?

— А чего ты хмурый такой?

— Тебе кажется, все напасти как дым рассеялись и опасности миновали, а я полагаю, еще хорошенько подумать надо, как одного избежать, от другого укрыться. Путь впереди трудный, лишь богу известно, что нас еще ожидает, — в тех краях, куда мы едем, верно, уже бушует пламя.

— Когда я ее в Разлогах у Богуна выкрал, куда было хуже: впереди мятеж, за спиной погоня; однако ж я через всю Украину, как сквозь огненное кольцо, прошел и добрался до самого Бара. А для чего, скажи, мы голову на плечах носим? На худой конец пойдем в Каменец, до него уже близко.

— Ба! Туркам и татарам не дальше.

— Рассказывай!

— Я дело говорю и еще раз повторяю: есть об чем подумать. Каменец лучше стороной обойти и прямо на Бар двинуть; казаки перначи уважают, с черным людом мы сладим, а вот если нас хоть один татарин приметит — пиши пропало! Я ихнего брата давно знаю: впереди чамбула с птицами да волками лететь — еще так-сяк, но упаси бог сойтись нос к носу — тут и я ничего не смогу поделать.

— Ладно, пойдем к Бару или куда-нибудь в те края, а каменецкая татарва да черемисы пускай в караван-сараях своих от чумы подохнут! Его милости невдомек, что Редзян и у Бурляя взял пернач. Теперь казаки нам не помеха — хоть гуляй промеж них с песней. Самая глухомань позади осталась, дальше, слава богу, живут люди. О ночевке на хуторах надо подумать — девице оно и удобнее, и приличней. Больно уж ты, кажется мне, все в черных цветах видишь. Цо у дiдька! Неужели три мужа в расцвете сил, три лихих — безо всякой лести скажу — молодца из степи не выйдут! Соединим остроту ума нашего с твоей саблей — и айда! Больше нам с тобой все равно нечего делать. У Редзяна Бурляев пернач есть, а это главное: ныне Бурляй всему Подолью хозяин; нам бы только перемахнуть за Бар, а там уже Ланцкоронский стоит во главе квартовых хоругвей. Поехали, пан Михал, не станем терять времени!

И понеслись они, не теряя времени, по степи на северо-запад с быстротою, на какую только способны были их кони. Ближе к Могилеву пошли места более заселенные, так что вечером нетрудно было отыскать хутор либо деревню для ночлега, но румяные утренние зори обычно заставали путников уже в седле. По счастью, лето стояло сухое, дни жаркие, ночи росистые, а на рассвете степь из конца в конец серебрилась, словно покрытая инеем. Ветер осушил разлившиеся воды, реки вошли в берега — переправляться через них труда не составляло. Какое-то время ехали вверх по течению Лозовой, несколько дольше обычного задержавшись на отдых в Шаргороде, где стоял казацкий полк — один из тех, что были под командой Бурляя. Там им повстречались Бурляевы посланцы, и среди них сотник Куна, который пировал с ними у старого атамана. Сотник несколько удивился, почему они не через Брацлав, Райгород и Сквиру в Киев едут, впрочем, в его душу не закралось и тени подозрения, да и Заглоба объяснил, что тот путь им показался опасным из-за татар, которых со стороны Днепра ожидают. Куна, в свою очередь, рассказал, что послан Бурляем в полк объявить о походе и что сам Бурляй со всеми ямпольскими войсками и буджакскими татарами с часу на час прибудет в Шаргород, откуда немедля двинется дальше.

К Бурляю от Хмельницкого прискакали гонцы с известием, что война началась, и с приказом идти на Волынь со всеми полками. Сам Бурляй давно уже рвался в Бар, он ждал только татарского подкрепленья — под Баром мятежники последнее время терпели неудачу за неудачей. Региментарий Ланцкоронский, разгромив немалое число ватаг, захватил город и поставил в замке гарнизон. Там на поле брани полегла не одна тысяча казаков — за них и мечтал отомстить старый полковник или хотя бы обратно отбить замок. Однако, рассказывал Куна, последний приказ Хмельницкого идти на Волынь расстроил Бурляевы планы, и осада Бара на время откладывается, разве что очень будут настаивать татары.

— Ну что, пан Михал? — говорил на следующий день Заглоба. — Путь в Бар открыт, хоть во второй раз там княжну прячь, да на черта нам этот Бар сдался! С той поры как у крамольников завелось пушек больше, чем у коронного войска, я ни в Бар, ни в какую иную крепость не верю. Другое меня тревожит: похоже, вкруг нас сгущаются тучи.

— Хорошо б, только тучи! — ответил рыцарь. — Буря страшная надвигается — Бурляй и татары. Представляю, как старик удивится, ежели нас догонит и увидит, что мы не в Киев вовсе, а в противную сторону поспешаем.

— И с радостью нам иной путь укажет. Хорошо б ему раньше черт показал тропку, что прямиком ведет в пекло! Давай уговоримся, пан Михал: смутьянов я на себя беру, а о татарах уж ты позаботься.

— Хорошо тебе — мятежники нас за своих принимают, — ответил Володы„вский. — С татарами куда хуже — я один вижу путь: бежать стремглав, чтобы из западни выскользнуть, пока не поздно. Добрых коней, если попадутся по дороге, покупать надо, чтоб всегда свежие были в запасе.

— В кошельке пана Лонгина и на это найдется, а не хватит, у Редзяна отберем Бурляева деньги, — а теперь вперед!

И помчались вперед, нахлестывая лошадей, — у тех даже пена выступила на боках и, точно снежные хлопья, падала на зеленую степную траву. Проехали Дерлу и Лядаву. В Бареке Володы„вский купил новых бахматов, но старых не бросил — скакуны, подаренные Бурляем, были хороших кровей, так что их решили неоседланными вести за собою. Вихрем летели, насколько возможно сокращая привалы и ночлеги. Но чувствовали себя превосходно, даже у Елены, хоть она и была утомлена дорогой, с каждым днем сил прибывало. В яре княжна вела жизнь замкнутую, редко когда покидая свою раззолоченную светлицу, чтоб поменьше встречаться с бесстыжей Горпыной, не слышать ее шуточек да уговоров — теперь же от свежего степного воздуха княжна быстро поправлялась здоровьем. Розы расцветали на ее щеках, от солнца лицо потемнело, но зато в глазах появился блеск, и порой, когда ветер взъерошивал ее пышные кудри, так и хотелось сказать: что за цыганка такая, красавица ворожея, а то и королевна цыганская по раздольной степи едет — впереди цветы, позади рыцари…

Володы„вский трудно привыкал к необычайной ее красоте, но путешествие их сближало, и помалу он одолел свою робость. Тут и дар речи к нему вернулся, и веселое настроенье; частенько теперь, едучи с нею рядом, он рассказывал о Лубнах, но более всего о своей со Скшетуским дружбе, поскольку заметил, что такие рассказы княжна всегда рада слушать; порой даже он поддразнивать ее принимался:

— А знаешь, я ведь Богунов приятель и к нему тебя везу, любезная панна.

А княжна, будто в большом испуге, складывала ручки и тоненьким голоском просила:

— Не делай этого, грозный рыцарь, лучше заруби сразу.

— Нет, нет! Прямо к нему! — сурово ответствовал рыцарь.

— Заруби! — повторяла княжна, зажмуривая свои прелестные очи, и шею подставляла.

А у маленького рыцаря мурашки начинали бегать по телу. «Ох, красавица, как вино в голову ударяешь! — думал он. — Да уж ладно, чужого пить не станем», — и благороднейший пан Михал, встряхнувшись, пришпоривал лошадь. Но стоило ему, как пловцу, погрузиться в высокие травы, мурашки тот же час как рукой снимало и все внимание обращалось на дорогу: не затаилась ли где опасность, не сбились ли ненароком с пути, не пахнет ли какой передрягой? И, привстав в стременах, маленький рыцарь выставлял пшеничные усики над волнующимся морем травы и озирал окрестность, принюхивался и прислушивался, как татарин, рыскающий по бурьяну в Диком Поле.

Заглоба тоже пребывал в отличнейшем расположении духа.

— Теперь нам куда легче, чем на Кагамлыке было, — говорил он. — Там мы, точно псы, высунув язык, на своих двоих драли. Помню, глотка у меня так пересохла, что языком доски можно было тесать, а теперь, слава богу, и ночью отдохнуть случается, и горло промочить есть чем.

— А помнишь, сударь, как ты меня на руках через воду переносил? — спрашивала Елена.

— Даст бог, и твой час придет кого-нибудь на руках носить: Скшетуский об этом позаботится!

— Ху-ху! — смеялся Редзян.

— Ах, оставь, прошу, сударь, — шептала княжна, вспыхивая и потупляя очи.

Так они беседовали меж собой, коротая время в дороге. За Бареком и Елтушковом на каждом шагу встречаться стали свежие следы, оставленные жестокой войною. Там до сих пор бесчинствовали вооруженные шайки, там же недавно жег и убивал Ланцкоронский, лишь недели две назад вернувшийся в Збараж. От местных жителей наши путники узнали, что Хмельницкий с ханом, собрав все силы, двинулись на ляхов, а верней, на региментариев, чьи войска бунтуются, желая служить только под булавой князя Иеремии. Все дружно пророчили, что теперь кому-то неизбежна погибель: когда батько Хмельницкий повстречается с Яремой, либо ляхам конец, либо казакам. Меж тем весь край был как огнем охвачен. Все и вся хватались за оружие и устремлялись на север, на соединение с Хмельницким. С низовьев Днестра валил Бурляй со своею ратью, а по пути в его войско, покидая крепости и пастбища, снимаясь с зимних квартир, вливались все новые и новые отряды, так как повсюду получен был приказ к выступлению. Шли сотни, хоругви, полки, а рядом текла бурным потоком чернь, вооруженная цепами, вилами, пиками, ножами. Конюхи и чабаны побросали свои коши, хуторяне — хутора, пасечники — пасеки; из приднестровских зарослей вышли дикие рыбаки, а из дремучих лесов — ловцы зверя. Веси, местечки, города пустели. В трех воеводствах по селам остались лишь старухи да малые дети — даже молодицы потянулись вслед за казаками на ляхов. Одновременно с востока надвигалась главная могучая сила, ведомая самим Хмельницким, точно страшная буря сметая на своем пути замки и усадьбы, убивая тех, кто остался жив после прошлых погромов.