Наталья Султан-Гирей - Рубикон Страница 52

Марк Антоний закончил речь уверениями, что он согласен положить все свои силы, защищая дело Цезаря от врагов.

Давно знакомым солдатам жестом Дивного Юлия Октавиан провел рукой по глазам. Он потрясен горем и молит верных воинов дать ему сутки на размышления. Завтра он объявит свою волю. А сейчас повелевает держать оружие наготове, не верить мятежникам и смутьянам и ждать приказаний императора. Он сам, его душа, его воля принадлежат лишь его легионам.

Октавиан говорил негромко, очень задушевно, подражая простоте Цезаря, бессознательно копируя его жесты, но в передаче юноши эта простота окрашивалась в чуть манерную сентиментальность. Дивный Юлий каждого поднимал до себя, божественный Октавиан снисходил до каждого. Но легионеры дарили своему любимцу право быть надменным, а Марк Антоний должен помнить, что он всего лишь один из слуг Цезаря. Армия провозгласила посмертно Дивного Юлия Божеством.

VII

Агриппа поздно вернулся домой. В темноте стойкий и нежный запах пахнул в лицо. Юноша высек огонь. На столике в глиняной суповой мисочке среди влажных глянцевитых листьев белели грациозные колокольчики. Центурион растерянно огляделся: до сих пор ему еще никто не подносил букетов. Закрыв глаза, он опустил обветренное лицо в душистую нежность цветов и глубоко вздохнул. Ландыши пахли Октавианом.

Остаток дня он не видел друга. Шатался по Марсову полю, подговаривал легионеров не повиноваться Антонию, разъяснял, что сын Цезаря даст италикам права квиритов, бедноте — землю, взятым за долги в рабство — свободу. Октавиан — надежда всей страны.

Подойдя к постели, Агриппа чуть не выронил светильник. На его подушках спал император. Он выглядел очень утомленным и заснул прямо в одежде — алой императорской тунике, расшитой золотом. Рядом валялся серый рабский плащ с капюшоном.

Агриппа опустился на колени и, стараясь не разбудить спящего, прижался щекой к пушистой мягкой челке. Октавиан открыл глаза и с обожанием посмотрел ему в лицо. Они долго молчали. Наконец Агриппа очнулся:

—  Ты голоден, я принесу что–нибудь.

— Не надо. Я нашел какую–то ужасную лепешку. — Октавиан тихонько засмеялся. — Ну как так можно жить? Постель спартанская, в доме ни вина, ни хлеба...

— Я задолжал...

— И не писал мне? — Октавиан уткнулся лицом в ладони друга. — Я верю тебе, больше никому не верю. Не уберегли Цезаря. Антоний в глубине души рад. Он готов бы уничтожить и меня, но боится моих легионов. Какое злодеяние! — Он сел на постель и заломил руки. — Не варвары, не враги, — нет, эти люди бывали в доме, ели с ним, делили его беседы, пользовались его милостями... Но я отомщу, я отомщу! Как я их ненавижу!

— Чтоб отомстить, надо быть сильным, очень сильным...

— Чтоб отомстить, надо уметь ненавидеть, — возразил Октавиан, — а я умею, я задыхаюсь от ненависти!

Он весь дрожал. Агриппа обнял товарища:

— Тише, карино!

— Слушай, — неожиданно перебил Октавиан свои сетования. — Сумел бы ты руководить армией в походе и в бою?

— Не знаю, не приходилось. Ведь я очень молод.

— Македонец в шестнадцать лет выиграл битву, а тебе восемнадцать.

Агриппа с удивлением взглянул на него. Октавиан сразу вырос. Лицо стало жестким, в голосе зазвенели непривычные властные нотки.

— Мне нужен верный полководец. Чем ты хуже Македонца?

— У Александра были опытные советники, стратеги его отца, а у нас? Антоний отпадает.

— Ненавижу. Ты знаешь, по прикосновению я сразу чувствую, кто друг мне, а кто враг. Антоний мне был всегда противен. Бросил друга! Он был в Сенате и не кинулся к Цезарю! Не поспешил на помощь. Нет, он сорвал консульскую тогу и бежал...

— Ладно! Оставь его в покое. А Гирсий, Марцелл? Почему не доверишь армию твоему зятю Марцеллу?

Октавиан подскочил:

— Ты соображаешь, что говоришь? Я сын Цезаря, он зять Цезаря. У нас почти одинаковые права. Приберет он к рукам армию — не посчитается со мной. Сам станет императором, а меня отравят! Нет, мне нужен верный человек. Я не могу сам стать во главе армии. Я же ничего не понимаю! Ты будешь верховным вождем моих легионов!

Агриппа покачал головой:

— Верховным вождем останешься ты. Солдатам нужно имя. Не трусь, как–нибудь справимся. Со мной ничего не бойся.

— Я верю, верю...

Светильник погас. Они сидели в темноте, и Агриппа почувствовал на своей щеке горячую мокрую щеку. Октавиан плакал, не всхлипывая, не вздрагивая. Крупные частые слезы катились по его лицу. Он не вытирал их, не двигался.

— Не плачь.

— Я впервые плачу после его смерти. Это мои последние детские слезы... может быть, мои последние человеческие слезы. Мне выжгли душу! Сострадание, гуманность, жалость к безвинным — все, все во мне уничтожили! Я непрестанно чувствую на своем теле эти двадцать ножевых ран. Двадцать ран! Вооруженные, молодые, сильные — на одного безоружного старого человека! "И ты, Брут..." Цезарь любил его почти наравне со мной! — Октавиан помолчал. — Как Цезарь любил меня, и как я был несправедлив к нему! Думал, я для него забава, сирота, заменяющий игрушку в бездетном доме, а отец любил меня, как только его великая добрая душа могла любить! Теперь я знаю, как я одинок. Никого, кроме тебя. Мать, сестра, зять... Им я нужен при удаче.

— Я тебя не брошу.

— Да?

— Знаешь что, Кукла, будь ты счастлив и богат, я б еще подумал. А сейчас другое дело. Я тебе нужен. Мы будем крепко дружить. Ты поплачь, но не убивайся так. Жизни отцу не вернешь. А надо добиться, чтобы его замыслы не погибли. Он был велик, я понимаю, но не успел свершить всего. Если ты сделаешь для Италии все то, что он задумал, не я один — весь народ пойдет за тобой. Мы отобьемся и от Антониев, и от Брутов!

— Нужно перессорить республиканцев, — как бы следуя своим мыслям, проговорил Октавиан. — Цицерон трус и хочет жить. Я его подманю.

В окне светало. Ландыши за ночь подняли головки. Их запах был по–прежнему свеж и нежен. Октавиан подошел к столу.

— Ты видел мои цветы?

— Они похожи на тебя, — ласково ответил Агриппа.

Октавиан выдернул стебелек и, разглядывая, повертел.

— Тебе нельзя жить в такой трущобе. Погостишь у моей сестры, пока я съезжу в Путеолы.

— Вместе поедем.

— Нет, Рим нельзя оставлять. Примешь власть над легионами и стереги Антония.

— Сожму город кольцом. Император наклонил голову.

VIII

Марцелл и сестра осыпали молодого императора упреками.

— Где ты ночевал? У тебя нет дома, что ли? Или ты считаешь, раз ты для своих легионеров император, можно не слушаться старших и ложиться спать, когда вздумается? Сразу же после второй стражи должен быть в постели и не ходить никуда без Марцелла. Тебя убьют, — всхлипывала Октавия. — Кто теперь, как не мы, беречь тебя станет?

Неодобрительно косясь на Агриппу, Марцелл пригласил юношей к столу. За завтраком заговорил о том, что необходимо навестить Антония.

— Я советовал бы не ссориться со старинным другом Цезаря. Лучше всего согласиться на опеку и немедля просватать Клодию.

Октавиан промолчал.

— Ты еще ребенок. Неужели ты всерьез считаешь себя властелином Рима? Ты должен быть благодарен, что друзья твоего приемного отца хотят отомстить за него. Самое благоразумное для тебя — вовсе отказаться от опасного наследства и... — Марцелл замялся и решительно закончил: — Я сам пойду с тобой в Сенат и к Антонию.

— Но я не иду к Антонию. — Октавиан поднял голову и, поймав одобрительный взгляд своего друга, продолжал с пафосом: — Прошу, брат мой Марцелл, ничего не обещай от моего имени. Слово императора закон, а закон устанавливает сам император.

Брови Марцелла изумленно поднялись. Октавия всплеснула руками:

— Маленький, что ты говоришь? Я всегда настаивала: дети должны вовремя ложиться спать!

Император улыбнулся снисходительно и печально. Сколько уже лет он слышит о том, что нужно вовремя ложиться спать, в постели не читать, на ночь мыть уши, за едой не разговаривать, ногами под столом не болтать! Но больше этих глупых поучений терпеть нельзя. Он вызывающе положил на стол оба локтя.

— Сядь как следует, — заметил Марцелл, — и не гримасничай. У тебя глупый вид. О чем ты замечтался?

— О моей империи, — величественно уронил Октавиан и быстро покосился на друга. Агриппа наклонил голову. Империя, по мнению молодого пицена, стоила, чтоб о ней думали. Другие же заботы могли бы только унизить императора.

Империя сына Цезаря лежала за городом на Марсовом поле. В центре столицы заседала республика с зятем Цицерона во главе, а на окраинах, вечно требующих хлеба и зрелищ, жаждали царя и готовы были короновать любого, кто даст покой и хлеб. Зрелищ стало в избытке, но хлеба не хватало. Царство Антония, империя Октавиана и республика Цицерона враждовали.