Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов Страница 52

– Нельзя нам.

– Отчего же?

– Нельзя, понимаете? – она пожала плечами, взяла столик и понесла его в зал.

– Давайте, помогу, – засуетился Мокашов.

– Выпили? – совсем иным тоном сказала официантка. Может, он чем-то её обидел? – Выпили и идите. Приходите в одиннадцать часов.

С таким же успехом говорят: приходите трезвым.

– А как, насчёт новоселья? Муж не пускает?

– Муж? – сказала она небрежно и пожала плечами.

– Не пускает и правильно делает.

– Ступайте, ступайте. Мы вечерами работаем. У нас занятые вечера.

На площадке у ресторана стояли рядышком два автобуса. Везде на ступенях здания, под деревьями – там и тут располагались местные жители. В руках их, сумках, на тряпочках, разостланных на траве, были мундштуки, дудки, коробочки – местный резной товар. Между ними ходила, приценивалась, щелкала аппаратами пестрая толпа приехавших. Местные были молчаливы, не предлагали, не расхваливали, резали себе, видно, думая: уедут эти, приедут ещё.

Раздалось жужжание, и очередной автобус свернул с шоссе. Он долго выруливал, прилаживался, пристраивался к уже припаркованным… И больше стало суеты и мелькания. А над поляной и рестораном поднимались горы. Им было тесно наверху. Они выглядывали из-за соседних вершин и с молчаливым вниманием разглядывали людскую суету. На вершинах ещё держались клочья тумана, как мыльная пена в зеленой бороде.

Мокашов уже успел походить, примерить толстое кольцо из дерева с инкрустацией, но тут его внимание привлекли восклицания и шум. Невысокий старик в национальном костюме спорил с губастым парнем из приехавших, краснощеким и красношеим, успевшим, видимо, заложить за воротник.

– Ладно, – сказал, наконец, приезжий, – кончай трепаться, дядя. Давай-ка твой драндулет.

Старик, видимо, возразил при внимающей толпе..

– Смотрите, весь деревянный, – сказали за спиной Мокашова, – целиком деревянный, разве только цепь.

Высокий, грузноватый Теплицкий, обойдя Мокашова вышел из толпы. Он разговаривал со стариком негромко и чем-то, видимо, рассмешил старика. Губастый парень тоже не в такт хмыкал рядом, словно смысл сказанного с запаздыванием доходил до него. Старик, кивнув, передал парню руль, и Теплицкий взглянул в сторону Мокашова.

О, Мокашов знал таких и, пожалуй, даже им завидовал. Вечно уверенным, знающим наперёд, как поступать и жить, что выучить, что необходимо и что получится? С такими уверенными в себе надёжно женщине. Они всегда сами по себе.

Толпа расступилась, и парень пошёл по проходу, ведя за руль странный велосипед. Старик ступал следом молча. Рядом Теплицкий. Краснолицый парень упорно закидывал ногу, но сесть не смог. Разгоняясь, он сделав несколько шагов, вскочил в седло, не удержался и упал с грохотом.

– Не в счёт, – заторопился он, вставая, – на камень наскочил.

– Бывает, – согласился равнодушно старик.

Одеждой и видом он отличался от окружающих, и как покуривал трубку и говорил. Поддёвка была на нём и шляпа, куртка и кожаные штаны.

Толпа расступилась, пропуская велосипед, и снова сомкнулась, но, потому, как тут же затормозилась, стало ясно – велосипедист упал. Кольцо разомкнулось. Из него вышли старик, Теплицкий и парень и двинулись к местному умельцу, рядом с которым помимо изделий поблескивала бутыль с вином.

Старик пил на виду, в фокусе любопытных взглядов. На его худой шее двигался кадык. Что-то жалкое было в его фигуре, в пестром одеянии, надетом для обозрения. Он кончил пить, взял велосипед, подкатил его к ступеням крыльца, затем сел в седло и уехал, провожаемый взорами зевак.

Мокашов сделалось вдруг тоскливо, хотя до этого было хорошо. "Больно покладист, – подумал он о старике. – И эти хороши, ходят чуть ли не с открытыми ртами. Страна зевак".

Над водопадом на мосту было многолюдно. Стояли, смотрели пристально вниз, как прыгает по уступам вода, разбегается по зеленой чаше. Пенистые разводы напоминали знакомое: зеленый арбузный срез. Там, где он купался поутру, замерли фигуры удильщиков. А рядом, на обрыве у моста стоял директор в костюме и с галстуком, в накрахмаленной рубашке, с удочкою в руках.

Возле корпуса сидели, грелись, шелестели газетами, перекидывались шуточками, останавливали других.

– Ты куда это? – спрашивали проходящих.

– Как куда? Пройтись.

– До магазина и обратно?

“Обреченные на отдых”, – подумал Мокашов. Так сказал Вадим перед его отъездом: обреченный на отдых. А Тумаков мечтательно сощурил глаза: “Хорошо на юге, прекрасно. Увидишь созвездие Скорпиона и красную звезду Антарес”. И они заспорили с Маэстро: видна ли на этих широтах Антарес или нет? Позвонить бы им: как вы там, в Краснограде? Что делаете? Работаете? А я кофе пью.

– В питомнике не был? – разговаривали рядом.

– Чего?

– В питомник советую. Форель там разводят. Чего вытаращился? Рыба такая – форель. Или за грибами.

– А есть грибы?

– Уйма грибов.

В это время взревели моторы и из-за корпуса, описав широкую дугу, вылетели мотоциклы. На переднем, обхватив водителя, сидела девушка в черном. Волосы ее развивались по ветру, словно пиратский флаг. Ветер играл платьем и волосами.

"Странно и смешно, – подумал Мокашов. – Брюки в пансионате и платье здесь ”.

– Что они? Алкоголь разгоняют? – говорили рядом.

– Это у них здорово придумано. Здесь дождь, а они на западный…

– А что на западном?

– На западном – солнце. На западном – юбека.

– Как?

– Южный берег Крыма: солнце, горы. Словом, юбека.

После обеда собрались за грибами. И пока собирались, подходили ещё.

– Меня возьмете?

– Конечно. О чём разговор?

Лес начинался сразу за пансионатом. Сначала шли по дороге среди изгородей и бревенчатых домов. Затем кончились и дома, и дорога, осталось перепутье троп.

– Чудаки вы, в город за вином ходите, – говорил Мокашов Пальцеву, – а в ресторане – вино.

– Вино вину – рознь, – отвечал Пальцев. – Потом у нас ларёшник знакомый. У станции. Мы к нему вместо зарядки. Встаешь – в окне солнце, одеваешь шорты, шлепанцы и пошлёпали. Пока идём, дождь. Мы к ларечку: здравствуйте. А ларёшник смеется: опять босяки пришли. И на что вы, босые, пьете?

Грибы росли на северном склоне, в сырых и заросших местах. Пока шли туда, было шумно и весело, а в лесу разбрелись. Перекрикивались вначале, а потом уже было бесполезно кричать. Сначала Мокашов был весь – азарт и ожидание. С удачным грибом он разыскивал Пальцева, продирался сквозь колючки, а иногда, прикрывая лицо руками, лез напролом. Остальные перегукивались время от времени глухими голосами. Грибов было много. Подумав, он выбросил первые, случайные; напихал в полиэтиленовый мешочек длинной, пахучей травы, решив собирать только белые.

Он увидал такой подле сгнившего дерева: молодой и хорошенький, выпирающий коричневой шляпкой из травы, и уже руку протянул. Но тут его точно стукнуло, будто был он во сне и внезапно проснулся. Он отдернул руку. Рядом с грибом тянула плоскую голову блестящая, словно мокрая, змея. Он вздрогнул. Змея скользнула куда-то под ноги. Он сразу остыл, ходил осторожно и, разыскав Пальцева, не полез к нему в заросли, а на тропинке подождал.

– Хорошо тут, – оглядывался по сторонам Пальцев. – Современному человеку необходимо затеряться. Он устал от непрерывного внимания. Обязательно нужно затеряться. А для этого средства противоположные. Жить в лесу или, наоборот, в огромном городе. В большом городе тоже можно быть одиноким. Теряешься в толпе.

Лес на вершине был редок. Под ногами шуршала прошлогодняя листва, и везде из земли на тропинке и рядом выпирало множество камней.

– Хочу понять, как вы там работаете? – разглагольствовал Пальцев. – Смог бы я у вас? Севку спросил. Коллектив, говорит, отношения. Что за отношения? В чём суть?

– Отношения любые. Ты не должен задерживать движения. Помнишь, как на лесосплаве: распихиваешь, распихиваешь, пока хватает сил.

– Ты-то как?

– Повезло, понимаешь, завязывалась новая машина, и я, как говорится, начал с яйца. А в общем не сложно, но и не просто.

– И?

– Пробую разбираться. Не наука, а остроумие, рубка гордиевых узлов. Я в старте с орбиты ковырялся, а в баки ввели перегородки. Стартуй, не хочу.

– Наука?

– Только для блеска. В основном – соображение, соображают на ходу. Не ценят заслуг. Того, что прежде было.

– И что?

– Честность, например.

– Честность по отношению к чему?

– Ни к чему. Просто быть честным.

– Я понимаю, честность к кругу лиц, удостоенных твоей чести? Но разве можно быть честным по отношению к муравью?

– Честным вообще.

– Ты какой-то Христос. Не можешь просто. Тебе требуется надругание над собой. Чего ты ждешь? Становись на колени, бей себя в грудь, рви на себе рубаху. На тебе какая, нейлоновая?

– Джерси.

– Джерсёвую жалко.

Они шли вдоль южного склона, сухого и скалистого. Местами он обрывался скальными срезами, и глубоко внизу гремела река.