Наоми Френкель - Дети Страница 52

– Иоанна.

– Хана, – поправляет она его.

– Хана, я приглашаю тебя к себе в гости. Покажу тебе красивые фотографии нашей страны Израиля, моего дома в Иерусалиме.

– И касторового дерева перед вашим окном?

– И оно сфотографировано. – Он берет ее за руку, чтобы вести в столовую.

– Минуточку, я сейчас приду.

Теперь она одна в кабинете отца. Желание, которое все время не давало ей покоя, осуществляется. Она приближается к креслу отца. Голова тигра уставилась на нее угрожающим взглядом. Она резко сбрасывает его с кресла, садится в него и кладет голову на стол. Мелодия звучит в ее душе, песня, которую она пела в мастерской Оттокара, но слова несколько другие.

– Иоанна! Иоанна! Куда ты снова исчезла?

Иоанна возвращает тигриную шкуру в кресло отца.

Глава одиннадцатая

Воскресенье. Холодное утро, как все остальные утра ноября 1932. Час от часу сугробы снега растут вокруг дома Леви. Все двери в доме закрыты, кроме двери в чайную комнату. Жалюзи в ней подняты на половину, и слабый утренний свет расцвечивает эту веселую комнату длинными тенями. На комоде сверкает золотом солнца гонг, на котором тоже лежат тени. Гонг бастует. Никто не собирается сегодня заставить его звучать. Воскресенье – день отдыха для домочадцев и прислуги. Хотя сестры Румпель и сегодня встали рано, чтобы приготовить завтрак. Но, окончив работу, отправились в церковь. Это не они оставили дверь в чайную комнату открытой, ибо со свойственной им педантичностью ее закрывают. На столе все красиво расставлено, однако видно, что кто-то уже нарушил порядок. Чашки уже использованы, и по их виду можно определить, кто ими пользовался. Одна чашка наполнена крошками от булки – это, несомненно, чашка Иоанны, которая особенно любит макать булку в кофе и посасывать ее, пока она не растворится во рту. Фрида, естественно, запретила ее это делать, и потому Иоанна предпочитает есть в одиночку. В стоящей рядом чашке окурки смятых сигарет, несмотря на то, что на столе стоит пепельница. Тот, кто пил из этой чашки, очень торопился, булку съел до половины, от пирожного откусил. На блюдце еще дымится окурок, напоминая о Гейнце. Напротив дымящегося окурка две чашки со следами помады от губ кудрявых сестер-близнецов, которые уехали со своими дружками – заняться зимним спортом в лесных окрестностях Берлина. Ну, и Франц поехал со своим спортивным общество полакомиться мороженным. Но он и сам по себе настоящий спортсмен, любит аккуратность, не нарушил порядка сестер-альбиносок. Чашка и блюдце его чисты, салфетка сложена. Теперь в чайной комнате тишина. Слышно лишь жужжание электрического кофейника.

Внезапно закачалась дверь, зазвенел гонг, задрожали чашки. Хлопнула дверь в коридоре под рукой рассеянного человека, тяжелая поступь по ковру сотрясла предметы на столе. Эрвин остановился в дверях. Он недоволен тем, что он оказался в одиночестве за пустым столом. Он оглядывает стол, читает на серебряных кольцах для салфеток имена (у каждого домочадца кольцо с выгравированным его именем). Салфетка Эдит аккуратно заправлена в кольцо, чашка ее и блюдце стоят нетронутыми. Она не покинула дом с теми, кто рано встал. Эрвин гасит окурок сигареты Гейнца, складывает смятые салфетки, собирает чашки на чайную тележку, возвращает крышки на подносы, и с удовлетворением оглядывает стол, словно бы он сегодня ждет гостей на какое-то свое торжество. Только после этой уборки он берет чашку и направляется к кофейнику. По дороге останавливается у гонга, видя свое расширенное лицо отраженным в сверкающем металле гонга. Отставляет чашку и ударяет в гонг. Отражение его лица начинает качаться, расширяется и сужается. Эрвин поигрывает гонгом. Металл отвечает ему слабым звоном. Отраженное в гонге лицо качается все быстрей, он задерживает его рукой, вглядываясь в него, как в зеркало.

«Совсем я сошел с ума в последние дни», – спохватывается он.

Сегодня Эрвин должен явиться в здание коммунистической партии на партийный суд. Он надел старые вещи, штаны для верховой езды и тяжелые сапоги, но убрал с рубахи все значки и не подпоясался широким ремнем с пряжкой, на которой выбиты серп и молот. Несмотря на все это, он в это утро похож на всадника без коня. То, что ему предстоит, не очень его беспокоит, хотя многие месяцы он этого ожидал, и ничего его так не унижало и не угнетало, как абсолютное молчание вождей партии по поводу его ухода. Но теперь он равнодушно смотрит на капли воды, падающие с сеточки с кофейным порошком, вдыхая аромат, растекающийся по комнате. Вдруг испуганно берется за краник кофейника, не открывая его: в металле отражается еще одно лицо.

– Доброе утро! – говорит Эдит как обычно равнодушным голосом, стоя в дверях комнаты. Она в светлом длинном шелковом халате. Уже несколько дней он не видел ее в светлом. В последние месяцы она носила лишь черное, и это придавало особую утонченность ее облику. Теперь на ней колышется тяжелыми складками шелк, делая ее похожей на принцессу из сказки, возвышающуюся над Эрвином и его мечтами. Он чувствует, как лицо его краснеет.

– Твой кофе готов, – говорит он, стараясь согнать смущение с лица, словно все время ждал здесь, чтобы подать ей кофе.

Она бросает на него изумленный взгляд. Он и не догадывается, что его вид в этой одежде и черных высоких сапогах режет ей глаза этим утром, когда она собирается посетить Эмиля Рифке в тюрьме.

Оба пьют кофе и почти не глядят друг на друга. Глаза ее опущены, но сквозь длинные ресницы она как бы мельком изучает его и находит недостатки: глубокие морщины прорезают его лоб, черные поры на носу и коже лица от копоти в литейном цеху. Светлые волосы начали седеть, и скулы сильно выделяются на опавших щеках. Чего она так изучает его лицо? Чувство ненависти к Эрвину растет в ней и заставляет сравнивать его с Эмилем в таких же черных высоких сапогах, в мундире, издававшем запах казармы, смешанный с дымом трактиров.

– Я собираюсь пойти в дом партии, – говорит он, защищаясь.

– Понятно, – отвечает она и протягивает руку за масленкой, стоящей около его чашки. Зайчики света мелькают перед ним. Большой бриллиант в ее кольце брызжет на него холодными искрами.

– Холодное утро, – говорит он, глядя на белую пустыню за окном. Карканье голодных ворон среди веток сосен и глубокая тишина внутри дома, вдруг отзываются громом в его ушах, глаза не отрываются от охваченного пургой сада.

– Подкрепляемся, чтобы демонстрировать на улицах, – говорит она явно с насмешкой.

– Я не иду на демонстрацию.

– Собрание под открытым небом?

– Нет. Суд.

– Суд? Сегодня? В полиции?

– В партии. Партийный суд.

– Почему?

– Потому что я оставил эту партию. Я больше не член коммунистической партии.

– Почему?

Он ищет слова, чтобы ей ответить. Он не хочет говорить с ней о партийных делах. Ее никогда не интересовали партии и вообще политика. Каждый раз, когда в юности, оказавшись в их доме, Герда, Эрвин или Гейнц вели бесконечные споры о мировых проблемах, она, изнывая от скуки, покидала комнату. Он смотрит ей в лицо и пугается. Это не Эдит дней их юности. Это не та молодая красивая женщина, пробуждающая смутные чувства у тех, кто на нее сморит. На нервном ее лице печать страдания. Тени углубили впадины глаз, на бледном лице пылают сухие губы. Глаза ее прячутся от его удивленного взгляда. Скрытые надежды вспорхнули в ней после того, как он сказал, что больше не коммунист. В последние недели, когда Эмиль был обвинен в связи с коммунистами, она часто думала об Эрвине. И все пыталась в душе убедить себя, что коммунист это лучше, чем нацист, и Эмиль лгал, когда объяснял ей, что в эти дни быть германским юношей означает быть нацистом...

– Кто же ты сейчас?

– Коммунист, каким был и раньше, но не как все эти коммунисты.

– Не понимаю тебя.

– Ты хочешь меня понять?

– Да.

– Тебя заинтересовала политика, Эдит?

На столе лежат его тяжелые, грубые руки литейщика. Только у Эмиля она видела такие мясистые, шершавые руки. Она ощущает, что эти большие тяжелые руки словно обнимают ее, и в ней возникает чувство, которое в ней пробуждал Эмиль. Ощущение грубой силы, от которой нет защиты. Дрожь пробегает по ее телу. Под опущенными ресницами бегают глаза. Как загипнотизированная, не осознавая и не чувствуя этого, она протягивает над столом руки к рукам Эрвина. Но в последний миг хватается за салфетку. Вытирает губы. Эрвин до того потрясен внезапным изменением ее движения, что тоже, не отдавая себе отчета, хватает салфетку.

– Извини, – говорит она, – это моя. Твоя вот где, – и она указывает на белую салфетку, предназначенную для гостей, без серебряного кольца и имени. Пальцы ее на безымянной салфетке как бы указывают на предел, который нельзя переступить. Он послушно берет эту салфетку и вытирает пылающее лицо.

– Я могу подвезти тебя в город, – говорит она приятным тоном госпожи.

– Ты тоже едешь в город?

Она хорошо уловила тональность его голоса, в котором слышны хриплые нотки, голос, как и руки его, шершавый, полный страсти, как и голос Эмиля. Лицо ее словно окаменело, но глаза беспокойны. В них страх, и они стараются избегать его взгляда, который преследует ее неотрывно.