Александр Струев - Царство. 1955–1957 Страница 52

Я так и сделал. Прошло какое-то время, приближалась осень. Сталин возвратился из отпуска в Москву и сразу вызвал меня. Я пришел, совершенно ни о чем не подозревая. Сталин сказал: «Фурер застрелился, этот негодный человек!» — Я был поражен и огорошен. — «Он взял на себя смелость давать оценки членам Политбюро, — продолжал Сталин, — написал всякие лестные слова в их адрес. Это ведь он маскировался! Он троцкист и единомышленник Лившица. Я вас вызвал, чтобы сказать об этом. Он нечестный человек и жалеть о нем не следует!»

Я очень переживал потом, что оказался глупцом, поверил Фуреру и посчитал, что это искреннее письмо, что человек исповедался перед смертью. Он не сказал ничего плохого о партии, о ее руководстве, а написал только, что Лившиц и другие, кого он знал, честные люди. Фурер своей смертью хотел приковать внимание к фактам гибели честных и преданных партии людей. После разговора со Сталиным для меня это было большим ударом.

Теперь скажу несколько слов об открытых процессах над Рыковым, Бухариным, Ягодой, Зиновьевым, Каменевым. Я слушал допросы обвиняемых и был возмущен, что такие крупные люди, вожди, оказались связаны с иностранными разведками и позволяли себе действовать во вред нашему государству. Когда Ягоду, который, как всем известно, долгое время возглавлял НКВД, обвинили в том, что он предпринимал шаги, чтобы крупнейшего писателя Максима Горького поскорее привести к смерти, доводы были такие: Горький любил сидеть у костра, приезжал к Ягоде, а тот приезжал к Горькому, поскольку они дружили. Ягода разводил большие костры с целью простудить Горького, так как у Горького были плохие легкие. От пламени костра Горький то нагревался, потел, а потом охлаждался, даже переохлаждался, что и вызывало прогрессирующую болезнь легких и укоротило Горькому жизнь. Это объяснение было не совсем понятно, я тоже люблю костры и вообще не знаю таких, кто бы их не любил. Человек сам регулирует костер. Горького же нельзя привязать к костру и поджарить! В обвинительном заключении говорилось, что сначала добились смерти Максима Пешкова, сына Горького, а потом умер и Горький, а Ягода играл там самую важную роль. Ягода же соглашался, что он преследовал такую гнусную цель: разжигая сильные костры, хотел смерти Горького. Помню, как прокурор задал Ягоде вопрос: «В каких отношениях вы были с женой сына Горького?» Ягода спокойно ответил: «Я попросил бы таких вопросов не задавать, не хочу трепать имя этой женщины». И прокурор согласился. Такой демократический ход на процессе! Все с виду выглядело очень естественно. Враги в преступлениях признались, а о чем-то своем личном умолчали, и никто за это не уцепился, вроде, как и никакого давления на них не было, одно раскаянье из-за вредительства государству.

Ягода и его подручные сами убивали безнаказанно. Теперь и их казнили. Задумаемся, сколько же было казнено, миллионы!

А, что говорить о процессах над видными коммунистами, стоявшими у истоков Коммунистической партии? Подобные процессы завершались страшными приговорами. Все эти люди были уничтожены как враги народа. Были ли реальные доказательства их вины для суда? Никаких доказательств. По материалам, которые фигурировали в делах этих людей, они не заслужили не только обвинения, но и ареста. О многих из них Ленин отзывался очень лестно, хотя порой и критиковал. Если взять, например, Бухарина, я с него начал, и опять скажу. Мое поколение воспитывалось на его «Азбуке коммунизма». Он много лет был редактором главной пролетарской газеты. Его устные доклады и выступления в печати внесли очень большую лепту во внутрипартийную победу. А из него вдруг стали делать какого-то шпиона, доказывать, что он продавал территорию СССР. Сейчас это выглядит просто сказкой для малолетних, а в принципе несостоятельная клевета!

Хрущев отпил глоточек воды, докладчику всегда подавали стакан с водой, чтобы в нужный момент смочить горло.

— Теперь хочу продолжить рассказ о других фактах, чтобы яснее показать механику подхода и мышление Сталина в период неудержимого разгула культа его личности, ведь, собственно, культ личности Сталина породил все эти беззакония.

Было время охоты на поляков. В каждом человеке польской национальности усматривали агента Пилсудского или провокатора. Иной раз допускались неприятные шутки в отношении евреев, когда поляков было мало, часть евреев переделывали в поляков, объясняя, что они маскируются под евреев, а на самом деле поляки. Все это тоже строилось на выбитых кулаками признаниях. Показательный случай произошел на моих глазах. Работал секретарем обкома Днепропетровской области товарищ Задионченко. Одно время он был председателем Совета Народных Комиссаров РСФСР. Однажды мы проводили партконференцию и в перерыве подходит к моему заместителю человек, делегат конференции, и говорит: «Передавайте привет моему дяде Задионченко», а фамилия того человека была Зайончик. Заместитель мне об этом эпизоде рассказал. Я пожал плечами, а скоро узнал, что Задионченко вовсю интересуется НКВД. В то время происходило бурное разыскивание всяческих родословных, чтобы не затесались в наши ряды враги. Тогда партийные работники целиком зависели от органов НКВД, а не они от нас, от партии. Собственно говоря, не мы ими руководили, а НКВД навязывало нам свою волю, хотя внешне соблюдалась субординация. Фактически своими материалами, документами и действиями органы НКВД направляли нас туда и так, как хотели. Мы же, согласно сложившейся практике, обязаны были во всем доверять их документам и аргументации.

Для НКВД никакое новое дело не требовало больших усилий. Скоро выяснилось, что Задионченко родился около села Канев, отец его — кустарь-жестянщик, мать работала табачницей. Отец вскоре умер, мать заболела туберкулезом и тоже умерла. Задионченко, тогда еще Зайончик, остался сиротой, его приютил какой-то ремесленник. Он воспитывался улицей, кормился у добрых людей. Так и рос. Тут грянула революция, потом Гражданская война, в их городе проходил боевой отряд, и он увязался за отрядом. Красноармейцы его подобрали, одели, обули и дали ему фамилию уже не Зайончик, а Задионченко. Такое расследование по-быстрому провели. После доклада наркома НКВД Украины выясняется, что Задионченко замаскированный враг, тем более что с ним несколько раз беседовали, просили дать объяснение смены фамилии, а он отпирался. Когда я вызвал его и спросил, зачем он себе вредит, Задионченко заплакал, начал просто рыдать.

«Я никому не говорил, что был Зайончик, — плача, говорит он, — даже моя жена не знает, что я еврей. Это удар для моей семьи! Я не знаю, как сейчас быть и что произойдет».

Выслушал я все и сразу же позвонил Маленкову, Георгий Максимилианович хорошо знал Задионченко и с уважением к нему относился.

«Про это, — говорит Георгий Максимилианович, — надо будет Сталину рассказать. Когда в Москве появишься, вот и сделай это».

Я пообещал. Приехал я в Москву и узнаю: нарком Ежов уже про это дело знает, говорит мне, улыбаясь:

«Задионченко, ты думаешь, еврей? Он — поляк!»

«Как же можно так говорить, я точно знаю, он — еврей! — доказываю я. — Мы знаем даже синагогу, где совершался еврейский обряд при рождении мальчика!»

Я побывал у Сталина, рассказал ему все как есть. Сталин воспринял довольно спокойно.

«Дурак, — сказал он по-отечески, — надо было самому об этом сказать, а не упираться. Вы не сомневаетесь в его честности?» — спрашивает.

«Конечно, не сомневаюсь, — отвечаю, — а органы делают из него шпиона-поляка».

«Пошлите их к черту!» — говорит Сталин.

Из-за такой вот безобидной смены фамилии чуть не произошла беда. Я так пространно об этом рассказываю, чтобы вы вспомнили то время, ту тягостную обстановку, которая сложилась в обществе. За каждым без исключения могли дотянуться руки НКВД, как тянулись они и за душою Задионченко. Вот в такой суровой обстановке все мы жили и работали, по наводке НКВД боролись против врагов народа, а по существу, за свое выживание.

Когда посылал меня Сталин на Украину, то сказал, чтобы я больше внимания уделял сельскому хозяйству. Село у нас организовано плохо, промышленности кадры организованы лучше. Такой линии я и придерживался, хотя мне это было нелегко, я чувствовал тягу к промышленности, особенно к углю, машиностроению и металлургии. Хочу повторить, что к тому времени, как я появился на Украине, колхозные кадры там здорово поредели. Стали готовиться к весеннему севу. На Юге иной раз случаются такие ранние весны, когда полевые работы начинаются в феврале, а уж в марте — обязательно идут, и вдруг сталкиваемся с таким явлением: в западных областях, граничивших с Польшей, налицо массовая гибель лошадей. Лошади заболевали, быстро хилели и дохли. Почему? — Ничего толком нельзя понять, никто не знал. Определить падеж лошадей нельзя было и потому, что, когда комиссии с привлечением ученых, которые считались специалистами, разворачивали работу, их сразу арестовывали и уничтожали, как вредителей, причисляя к виновникам гибели лошадей.