Геннадий Сазонов - И лун медлительных поток... Страница 52

Вот за этот лишний зуб Леську и прозвали Щысь — Волк. И хотя его челюсти были пусты и дуплисты, хотя он потерял уже дюжину зубов, лишний тот зуб, пожелтевший от табака и старости, разваливал губы и грозил изо рта.

Страшно было смотреть в плоское, длинноротое, клыкастое лицо Леськи.

Леська знал, что он страшен. Знал, что пугает людей, наводит страх, и, видя то, еще более стервенел и упивался своим могуществом.

— Я такой, — шепчет он по ночам. — Меня родили таким.

Отец Леськи, крепкий хозяин, скупщик пушнины и владелец небольшой лавчонки, крупный ростом и голосом, не мог без отвращения смотреть на сына-урода. Он казался отцу порождением злой, нечистой силы, и он боялся сына, его несгибаемого волчьего взгляда. Отец выгнал из дома мать Леськи, поселил их с сыном в небольшой избушке, рядом с конюшней, и выносил им остатки еды — обглоданные кости, рыбьи головы. Он ждал их смерти во время оспы — Леська выжил. Он ждал, что тот ослепнет от трахомы, — Леська выжил. Леська болел всем, что носил в себе черный ветер, что несла в себе заморная река, но наперекор всему был жив. И мать возненавидела Леську: красивой она была и любила отца, но вот пришлось жить собакой.

На двадцатую зиму отец Леськи приболел и прилег в ознобе на медвежью шкуру возле чувала. Леська прокрался в дом, тихо подошел к спящему отцу, бросил на его лицо подушку и навалился коротким тяжеленным телом. Отец захрипел, дернулся, посучил ногами и затих.

Утром Тур-Павыл был возбужден неожиданной смертью, но никто ничего не заподозрил.

Леська с матерью перебрался в дом, сосчитал все, что осталось от отца, нанял работника для ухода за скотиной и вскоре исчез. Вернулся он через две зимы с обозом товаров и царской бумагой с распластанным двуглавым орлом на разрешение торговли. Где и как он достал товары, где раздобыл коней и бумагу — долго оставалось тайной, пока не донеслись смутные слухи из далеких стойбищ о диком разорении древних священных капищ.

— Нет, то не русские, — ужасались люди. — Потаенные те места, никто не знал к ним ходу. Кто-то из манси грабил…

Леська с работниками мотался по округе, скупая пушнину, давая товары в долг. Должников раздевал догола и хохотал. И страшен, ужасен он был в хохоте. Свиреп с женами, ненасытный и бесстыдный до собачества. Он увозил девушек из далеких деревень за долги или выменивал у голодных родителей за мешок муки, за табак и чай. Много было жен у Леськи, только не задерживались они в этом мире — умирали от болезней или с горя-тоски.

— Больше в здешних местах жениться не стану, — сказал Леська матери. — Здешние девки с пеленок, как вылезут из люльки, только и делают, что во все глаза пялятся на мужиков. Разве это дело, что они рано узнают запретное? Нет, поеду я за женою на Обь-реку. Там, говорят, мансийки с детства не открывают лица перед чужими мужчинами. Да будет так!

Вернулся он уже зимой, и все видели, как разгружали работники тугие возы, как вынесли на руках закутанную женщину.

Новая жена из дома не выходила, неслышно сидела за перегородкой. Через некоторое время Лыкерья, работница Леськи, под строгим секретом шепотом на ушко верным своим подругам поведала, что Леську-Волка обманули, продали ему совсем слепую девушку.

— Ничего не видит, — оглядываясь, шептала Лыкерья. — Живет как крот. Ходит она, о стенки опирается.

— С одного края, великое небо покарало Леську, так ему и надо! — рассудили сельчане. — Но с другого края, жалко женщину — как ей слепой жить в пасти у Волка?

Года не прошло, как Лыкерья сообщила, что слепая огрузнела — скоро родит.

Леська, узнав, что скоро станет отцом, приказал работникам срубить неподалеку от юрты, над озером, маленький домик — вись-кял и поселил туда слепую вместе с Лыкерьей. Прошло время, и слепая женщина родила сына. Но вот беда — мальчонка родился совсем больной, все тело его было покрыто гниющими грибами-наростами. Из болячек жиденько сочилась кровь. Мальчонка день и ночь плакал, худел и таял, как льдинка. Слепая мать осторожно ощупывала сына и спрашивала Лыкерью:

— Скажи, не таи, милая женщина Лыкерья, какие они цветом, эти болячки? Они цвета свежего мяса или цвета угля?

— Черные они, черные, — плача, отвечала Лыкерья.

— Он умрет! — закричала слепая. — Если они черные, он умрет. А что мне делать без него на этом свете?

— О, мой Белый Светлый День! Как ты можешь смотреть ясными своими глазами на несчастную мать и сына! — плачет Лыкерья. — Не могу я уже видеть, как убивается слепая над умирающим сыном. Скажи, что мне делать, как помочь сыну слепой? А ведь она когда-то видела. Она различает цвет мяса и цвет угля. О, Светлый Ясный День!..

Однажды люди услышали, как Лыкерья с криком бежала к Леське:

— Леська! Хо-зя-ин… Их нет… Следы женщины ведут к озеру…

Следы слепой привели к озеру и вошли в него. Наверное, впервые люди увидели на лице Леськи страх и боль, только не поняли, о чем боль его: о женщине или о сыне?

Манси стали обходить проклятое озеро. Запретили отцы детям подходить к нему, запретили женщинам подгонять скот.

— Не подходи! Это Люль-Тур — худое озеро. Это Шаим вить — гнилая вода!

Очень жалели манси свое озеро, веками они пили прозрачную, чистую воду, где купались солнце и луна, где ловили рыбу и мочили коноплю и крапиву для пряжи. И запели старухи печальные песни о погибшем озере:

О, светлое озеро нашеС круглыми берегами, как деревянная чаша,Ты светлый день и жизнь наша,Синей волной сердце твое билось,В тебе много рыбы и дичи водилось,Теперь к тебе мы с поклоном не ходим,Твоей плохой воды, твоей гнилой воды не просим.

И страшная песня старухи — матери Леськи — прокатилась над озером. Пела старуха, словно умирала, словно пела над покойником. Пронзительный, как игла, голос льдисто вошел в души. Притихли испуганные дети, неподвижно застыли мужчины, поникли женщины.

Най-накха ощ,Ты теперь как одинокий немощный старик.Най-накха сянк,Ты теперь как одинокая немощная старуха…

Женщину и слабую, кричащую от боли жизнь забрало озеро Люль-Тур. И, забрав, стало умирать. Разве оно виновато в своей смерти?

Прокатилось время летнего солнца, потянуло осенними туманами, оперилась птица, нагулялся зверь. Евра жила по-прежнему: мужчины ставили в запоре морды, отсаживали рыбу в садки, а женщины готовили урак, вялили рыбу на скудном солнце, засыпали на зиму ягоду. Мотался по волостным делам Тимофей Картин, еще одного сына родила Околь. Уже готовили Картины калым, собирался Сандро после окончания соболиной охоты посвататься и выкупить Саннэ. Радовались за них евринцы. Однако Митяй из Сам-Павыла, отец Саннэ, искоса глядел на молодого Картина.

— Всю добычу с отцом в голодный год раздавали… А сами-то не сильно богаты, хотя много добывают. Что толку от такой семьи, от такого мужика — все, что добудет, раздаст. Нет, не от щедрости это, наверное, от гонору, от похвальбы, — громко, при всем народе осудил Митяй Картиных.

Но люди знали: завидует Митяй, был он много лет знатным охотником, однако Тимофею всегда уступал, а подрос Сандро — тоже стал добывать больше Митяя. Теперь-то и подавно: сломал Митяй ногу в урмане…

Нет, Сандро Картин вовсе не хвастун, просто он могучий, просто сила в нем играет и бродит, и оттого он щедр, что добр. Но не хочет того видеть Митяй.

— Нет, погодить надо. Сандро — сполох. Кончится его фарт, или потеряет он глаз, и будет Саннэ бедствовать, бегать ко мне за горелой коркой.

На игрищах, на горке посреди Сам-Павыла, увидел Саннэ Юван — работник Леськи. Заворожила его Саннэ, сама не ведая и не зная о том. Как тень крался за Саннэ Юван, и голос ее отдавался в нем музыкой семиструнного «лебедя». Следил, но не подошел, видел, что та милуется с Сандро из Евры. Но осталась в Юване девушка солнечным светом, тайной надеждой и щемящей тоской.

— Ты что, Юван, бродишь как вареный, — спрашивал его Леська. — В землю смотришь али потерял чего?

Юван вздрагивал и потаенно улыбался. А Леська задумался: не хитрит ли чего работник, может, недоброе носит?

На третий день Леська зазвал его к себе, плеснул огненной воды и, хитро улыбаясь, спросил:

— Если клад нашел, но не поднимешь — поделись. Если украсть чего задумал, не таись — давай напополам.

Обиделся Юван.

— Какой клад? Кого украсть? Что ты, что ты, хозяин…

— Почему ходишь не в себе? — резко потребовал Леська. — Отвечай! Я — твой хозяин. Не то выгоню! Живи один, как собака, — и отвернулся Леська, но глаз не отвел, только чуть веко опустил.

— Девушку в Сам-Павыле видел… — выдавил из себя Юван.

— Ну?! Эка невидаль — девка, — равнодушно протянул Леська.

— Она как сказка, — заторопился Юван, засветился от своей мечты. — Она тепла… тепла, как солнечный лучик. Не знаю, во сне ли то было, наяву ли… Если наяву, то земная это сказка.