Евгений Анташкевич - Нашествие Страница 52

Соня смутилась ещё больше и замялась; Александр Петрович увидел это и понял, что, наверное, сказал что-то не то. «Жаль, нет Анны, она быстро нашла бы выход из положения!» – подумал он и сказал:

– Вы заходите, вы же знаете, как мы вас любим!

Он увидел, что Соня хотела что-то ответить, но замялась и вместо этого кашлянула, поблагодарила и попросила передать всем привет. Александр Петрович не стал её задерживать и раскланялся.

Через секунду Соня затерялась среди прохожих, он повернулся к особняку и подумал: «Она была смущена и даже побежала в обратную сторону! Неужели я сказал что-то не то? Надо поговорить с Анной, она наверняка всё знает. Действительно, этой красивой девушки уже давно у нас не видно; где-то несколько недель назад, что ли, она заходила, я же помню, они все трое с дедом сидели в саду… или Сашик что-то не так… если так, то – нехорошо!»

Он посмотрел на особняк, потом пересёк Большой проспект и пошёл в сторону гостиницы «Нью Харбин», миновал её, дошёл до Разъезжей, здесь у него был выбор – идти домой, где волновалась и ждала Анна, или дойти до отделения БРЭМ, располагавшегося чуть дальше, на углу следующей параллельной Разъезжей – Таможенной улицы. Он хотел посмотреть на своё новое место работы, однако по дороге отвлёкся, сначала на красивый особняк, а потом на разговор с Соней…

Александр Петрович догадывался, а точнее, знал, зачем его позвал полковник Асакуса. Он давно уже ждал этого разговора – две прежние беседы: в Яхт-клубе три года тому назад и здесь, в «Нью Харбин», этой зимой в феврале или январе – заканчивались так же неожиданно, как и были назначены; однако оба раза Асакуса успевал довольно прозрачно высказать, что ему было нужно. Александр Петрович лукавил и притворялся, что не понимает, но было очевидно, что дела с организацией разведывательной работы против СССР были не так хороши, как хотелось японцам. Наверное, они действительно не нашли прочной опоры у русских эмигрантов. Летом 1936 года город обеспокоился, когда после ходки «туда» возвратились Маслаков и Акулов – руководители злополучного отряда, отправленного разведывать и громить советский прикордон севернее китайского Мохе. Половина отряда разбежалась по дороге, а от второй половины уцелели только они. Потом, правда, в Харбин приплелись ещё несколько «отрядников», которые и рассказали, как всё было, конечно по секрету, но где же тут было утаить! Японцы их выловили, и те исчезли. Однако подробности их рассказов долго мутили умы харбинцев: отряд больше шестидесяти человек был посажен на мониторы, днём они шли вверх по Амуру и из соображений секретности причаливали только ночью, никому из отряда не позволялось выходить на палубу, и эта душегубка продолжалась несколько недель. Это было похоже на перевозку африканских рабов в трюмах английских или испанских кораблей.

Адельберг, который после той встречи в Яхт-клубе внимательно прислушивался ко всему, что касалось этой темы, понял, что задание отряд не выполнил. Это был серьёзный провал японской разведки, что сегодня и подтвердил Асакуса. Он, правда, постарался эту тему замять и в конце разговора обмолвился, что всё не так плохо, что «произошли события, которые позволяют надеяться на хорошие результаты в будущем». После этих слов Александру Петровичу стало скучно, он понял, что интрига разрешилась, поэтому по дороге домой пребывал в настроении несколько раздвоенном: с одной стороны, это правда, что спокойная жизнь его семьи закончилась, это тревожило и огорчало, хотя опять-таки как сказать – над Сашиком всегда висела угроза; а с другой, – и тут спасибо Анне, что она его поняла, – жизнь своей семьи он берёт под контроль, и появившаяся определённость настраивала на оптимизм.

Александр Петрович отвернулся от окна, оглядел свой новый кабинет и снова сел за стол.

После разговора с Асакусой он пришёл домой, всё рассказал Анне и почувствовал, как утреннее эйфорическое настроение вперемежку со злобой на японцев ушло; он переоделся и с ощущением некоторого опустошения ушёл в Беженский комитет заканчивать дела; подшил бумаги и сдал их в канцелярию, прощаться ни с кем не стал, он ведь никуда не уезжал и никому не стал ничего объяснять – придёт время, всё равно все всё узнают. Так часто бывало, что полковник такой-то или генерал такой-то вдруг оказывался сотрудником или даже руководителем БРЭМ. К этому привыкли. Он только забрал фотографию в бронзовой рамке, где они были сняты с Анной и маленьким Сашиком сразу после его возвращения в Харбин, и небольшую китайскую лаковую коробочку.

Александр Петрович посмотрел на неё и открыл, внутри лежала пуля, он её достал, поставил перед собой стоймя, глянул на стопки папок с документами, но до них не хотелось даже дотрагиваться. Он толкнул пулю, она упала и покатилась, он щёлкнул её по носу, и она закрутилась. Постепенно её вращение замедлялось, и он подщёлкивал её; пуля была длинная, хищная, остроносая, за много лет обтёртая его пальцами до медного полированного блеска. Она вращалась, замедляла вращение, он её подщелкивал, и вдруг ему стало казаться, что под ней не полированный, красного дерева письменный стол, а серые сырые доски, похожие на дно лодки, и на этих досках вращается не блестящая пуля, а тусклая ручная граната без кольца…

Он прихлопнул её ладонью, потом положил в коробочку и накрыл крышкой; вздохнул и, чтобы отвлечься, оглядел стол. Он вздрогнул от внезапного телефонного звонка и снял трубку.

– Алло, Александр Петрович, беспокоит Матковский!

– Да, Михаил Алексеевич!

– Я сейчас уеду в подразделение отряда Асано здесь, в пригороде, до конца дня. Сказать, чтобы вам принесли ещё досье? На какую букву?

– Да, понятно, но пока не надо, я ещё с «А» и «Б» не разобрался! Поезжайте, конечно!

– Хорошо, завтра утром увидимся!

Адельберг положил трубку.

«А уже – конец дня! Езжай, езжай! Главное, чтобы отряд Асано за это время никуда не делся!»

Он встал и с пепельницей снова подошёл к окну.

Большие часы с боем, стоявшие в его новом кабинете, ударили половину. Александр Петрович сверился со своим хронометром – действительно, было шесть часов тридцать минут пополудни. Он вернулся к столу, оглядел кабинет, собрал все папки без разбора на «А» и «Б», запер их в несгораемом сейфе и вышел. Сегодня у него была ещё одна встреча.

До булочной-кондитерской Аспецяна он добрался на такси. Ещё было пять минут, Антошка никогда не опаздывал, но вместо него пришёл Толстый Чжан. Он был одет в хороший костюм, и их разговор на улице или в любом ближайшем приличном кафе не вызвал бы подозрений, даже если бы за Адельбергом ходила наружка Асакусы или Номуры. Толстый Чжан никогда не был конспиратором, поэтому предложил поговорить в кондитерской. Он сказал, что японская жандармерия «стала совсем дикий зверь» и что Антошка уехал на юг, «где идёт настоясий война с японса», что оставшееся золото надо «харани», оно «исё пригадитса», но что Адельберг может им пользоваться. Из разговора было ясно, что он пользуется у Антошки полным доверием, только зачем ему это доверие?

«Теперь все мне доверяют!» – грустно пошутил он про себя.

По дороге домой он почему-то вспомнил о встрече с Соней. «Удивительная девушка! Неужели Сашик морочит ей голову? Надо поговорить с Анной!»

Глава 10

Соня увидела Александра Петровича неожиданно в нескольких шагах от себя – она почти наткнулась на него. Он стоял на тротуаре к ней спиной и смотрел на противоположную сторону улицы; у неё даже мелькнула мысль, что он рассматривает расположенный напротив особняк с устремлённой вверх красивой гранёной башней. Она могла бы сделать вид, что не заметила его, но побоялась, что вдруг Александр Петрович обернётся и увидит, что она прошла мимо, – это было бы неудобно.

Она остановилась и оказалась права, ей даже показалось, что Александр Петрович уже стал оборачиваться, и она успела сказать «Здравствуйте!». Она увидела, что он обрадовался, и у неё защемило сердце… «А, смотрите, какая красота! – сказал он и показал рукой на особняк, и тут же спохватился: – Здравствуйте, Сонечка! А что вы здесь делаете так рано?» От неожиданности он задал очевидно нелепый вопрос, потому что на часах уже было половина первого. Их разговор продолжался недолго, всего несколько секунд, но Александр Петрович простыми вопросами «из вежливости» задел все её больные струны, поэтому она сделала вид, что торопится. Он не стал её задерживать, пожелал «всего хорошего» и задел последнюю – пригласил не забывать их и заходить.

Уже несколько недель она не была в их доме, в последний раз заходила посидеть в саду и подготовиться к заседанию в поэтическом обществе. Она тогда ещё обиделась на Сашу за его невнимание и ушла; потом пожалела об этом и ждала, что он позвонит и что-то скажет, но он не позвонил, а буквально через несколько дней её маме пришло письмо из Шанхая о том, что в редакции одной из газет открывается вакансия секретаря-корректора и на это место Соня может претендовать. Для мамы и младшей сестры Веры это была хорошая новость – мама работала модисткой в шляпном салоне мадам Арцишевской, однако денег не хватало. Подрастала Вера, надо было платить за её учебу, надо было платить за жильё и многое другое, а всё то, чем занимались мама и сама Соня, достаточного дохода не приносило. Поэтому позавчера они решили, что она уедет из Харбина в Шанхай и будет готовить переезд туда мамы и сестры, и она подумала, что перед отъездом обязательно должна увидеть Сашу, а если не увидит, то через деда или ещё через кого-нибудь передаст для него свой дневник, вот он, в сумочке, жёлтый в клеёнчатой обложке, с надписью «Diary». И вот перед ней только что стоял его папа, а она ничего не смогла.