Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот Страница 53

— Н-да… И в котле небось не пусто. Как думаешь, накормит он нас?

— Ладно, ладно! Чего заранее-то сомневаться?

— А! Ну и хрен с ним, накормит, и ладно.

Поднимая белую пыль, оживившееся кочевье быстро стало спускаться по рыхлому меловому склону. Возбужденно оглядываясь, Тулеу заговорил с братом о здешних пастбищах, о травах и покосах, и на сердце у него становилось все горячей.

За ними еле поспевали жены Тулеу. Они поглядывали снизу на своих ребятишек. Ребята качались в люльках по бокам верблюдицы, хныкали, просили есть и терли глаза.

— Потерпите, — наперебой уговаривали их матери. — Вон, вон уж и дом виден. Это дом самого Абейсын-аги! Сейчас приедем. А ну тихо, говорят вам! Вот приедем, войдем в дом… А потом — ой, что и говорить, печь растопят, жарко всем станет, поставят перед вами горячий котел. И будем мы друг друга уговаривать: «Бери, ешь! Нет, ты ешь!»

Около аула встретился им пастух. Они спросили зимовье Абейсына. Пастух показал на большой дом, огороженный высоким камышовым дувалом. Ребятишки, толкаясь, высовывались из люлек, нюхали издали кислый запах кизяка, перемешанный с дымком.

Перед самым домом все вдруг заробели, даже во двор не вошли. Послали сказать о своем приезде, а сами остались на улице; вытянув шеи, жадно заглядывали через дувал в окно. Огня в доме еще не было, и в большое окно передней комнаты они видели, как в печке жарко тлеют угли. Когда из дому вышел приземистый человек, они даже переглянулись — так непохож он был на прежнего Абейсына.

Став сборщиком, он постоянно бывал в городе, подружился с татарскими купцами, перенял от них все манеры, стал носить черную плюшевую тюбетейку, черный заморский бешмет, стал опрятен и благочестив.

Вглядевшись в подошедшего Тулеу, он сложил руки на животе, зашевелил пухлыми пальцами:

— Ну?

— Приехали, Абейсын-ага.

— Как это?

— Нас постиг джут, мы обнищали.

— Да-а-а… Цена батыру — одна пуля, цена баю — один джут. Ну и что?

— И вот едем… Приехали.

— Куда?

— К вам, Абейсын-ага.

— А кто ты такой? Что-то я тебя не помню.

— Вы меня знаете, Абейсын-ага. Я Тулеу.

— Тулеу?

— Ну да, Тулеу. Вспомнили?

— Нет, не знаю такого.

— Как же?.. Прошлой зимой с братом Кудайменде — помните, он тогда с учебы возвращался? — вы у нас ночевали. Помните? И потом, когда в город ездили, тоже у нас останавливались. Одинокий такой был дом в ложбине…

— Ложбина?

— Ну да! Одинокий дом в ложбине. Тулеу…

— Нет, не помню.

— Как же так? Ага-еке-ау…

— А, брось! Деловой человек где не ночует, с какой бабой не переспит! Удержишь ли всех в голове?

Абейсын зевнул и отвернулся. Тулеу поглядел на крутой затылок сборщика, на багровую шею, распиравшую воротник бешмета, на круглую, как бы ватную спину — и сразу вспотел.

«Ойпырмай!»—с ужасом подумал он, переминаясь и таращась по сторонам. В степи вечерело. Холодное солнце на глазах проваливалось за увалы. Тулеу вдруг зазнобило, он передернул плечами, представил себе детей, жен, престарелую мать, ожидавших его за дувалом, и кинулся за уходившим уже Абейсыном, схватил его за рукав.

— Ага-еке-ау, смилуйтесь! Я ведь с детьми! На ночь куда же мне теперь?

— Нечего было детей плодить.

— Как же так? Мы ведь мусульмане…

— Отстань! Какой я тебе мусульманин?

— Астафыралла! Сколько раз вы у нас ночевали… Ну хоть за плату пустите!

Абейсын приостановился. Долго разглядывал носки своих сафьяновых сапог, думал. Потом без интереса спросил:

— А что у тебя есть для продажи?

— Верблюдица-трехлетка…

— Трехлетка? Гм… А еще?

— Верблюжонок. Двухгодовалый. Еще ноздри не пробивали.

— Ноздри… Гм! Ну что ж, посмотрим.

— Да что смотреть? Скот никуда не денется. Сначала бы детей устроить в тепле, и мать у меня заболела…

Крупную закутанную старуху, копной сидевшую на верблюдице, Абейсын узнал сразу. И сразу вспомнил ночь, мороз, одинокий дом в ложбине и как он останавливался там с Жасанжаном, вспомнил Еламана и Рая в кандалах, и сердце его на секунду заныло при мысли о времени, которое прошло.

И старуха его узнала, нахмурилась, потом сдержала себя, поздоровалась. Абейсын промолчал. Не взглянул он и на женщин, только сплюнул длинно и сразу занялся верблюдами. На трехлетку он рукой махнул.

— Дерьмо. Хуже моих годовалых сосунков.

— Ага-еке-ау…

— Да брось ты свое ага-мага!

Потоптался возле двугорбого верблюжонка. Пощупал грудь, запустил толстые пальцы в шерсть, подергал, потом приподнял хвост.

— И этот не лучше. На базаре на такого никто и не глянет. Узкогрудый, вислогорбый… Пройдет немного, все бока сотрет. Даром отдашь — не возьму.

— Да как же так? Ага-еке… Он же чистейшей породы! Чистокровный! Мы же с вами мусульмане!

— А, да пошел ты со своим мусульманством! У торговли своя вера. Гм!.. А верблюдицу не продашь?

Верблюдица, на которой сидела старуха с детьми, была хороша: рыжая, пышношерстая и голенастая. Абейсын, как ни старался, не выдержал все-таки, сморщился от удовольствия.

— Таких тоже не очень-то покупают, — заторопился ои, — но все-таки, а?

Старуха рассердилась, прищурилась надменно.

— Сынок! — позвала она, и Тулеу понял, что не ночевать им у Абейсына. — Сынок! Поехали в другой аул. А то этот скупщик меня сейчас торговать начнет.

— Хо-хо-хо! — залился Абейсын. — Шерсти на тебе мало, шерсти мало… Придачу дадут — не возьму! Хо-хо!..

Тулеу крякнул, потоптался, огорченно высморкался и послушно повел верблюдицу вдоль дувала. Ребятишки заревели.

— А ну тихо! — закричала старуха. — Выброшу сейчас всех! Скулят, как щенки, душу выматывают! Не дала бы пожрать, если б что было?

— Дети ведь, апа… — сказала снизу Айганша.

— Что? — Старуха грозно колыхнулась, долго разглядывала сверху понуро шагавшую Айганшу. — У тебя спрашивают?

Айганша смиренно промолчала.

— Ну и помалкивай.

Айганша поморгала, поглядела на ребятишек.

— Рассказать вам сказку? Сказка впереди, а вот она, присказка. С торчащими ушами, с красными ногами, с длинной гривой, с длинным хвостом…

Она понимала, как маялась на верблюдице старая больная мать. Видела она беспомощность и досаду старшего брата, жалела голодных, замерзших ребят и страшилась темной мрачной степи. Все теснее обступали их мохнатые песчаные бугры, все сильней петляла тропинка между кустами прибрежного тузгена и джингила. Ноги вязли в холодном сыпучем песке.

Скоро начался камыш. Редкий, сухой, он шуршал и посвистывал под ветром, и при взгляде на него казалось, что во всей земле уж не осталось больше жизни. Небо впереди было мрачно, и за однообразно вздрагивающим, наклоняющимся камышом, за холмами с курящимися мелким песком вершинами отдаленно ухало, и чувствовалось, как вздрагивает под ногами земля.

Свесив голову, впереди печально и неуверенно шагал Тулеу. Айганша то и дело прикрывала лицо локтем от ветра. Сидевшие на верблюдице зябко ежились, кутались во всякую рвань, все норовили повернуться к ветру спиной.

Солнце зашло, и на всю степь пали тени. Навстречу путникам время от времени проносились по мертвой земле перекати-поле. Гулкий ритмичный грохот впереди все приближался, и уж в перерывах между ударами слышно стало злобное шипение. Степняки никак не могли попять, что это море, пока вдруг им не открылось необозримое темное пространство волн с траурно белеющими вершинами, пока вдруг не увидали они однообразно-грозную картину теснящейся и грохочущей у берега воды.

Кочевники испуганно остановились и долго дышали острыми запахами соли, свежести и водорослей.

— О всемогущий владыка!.. — запричитала старуха. — Какие испытания ты нам уготовил?

Она помолчала, со страхом оглядывая море, потом напустилась на сына:

— Покоя нам не давал, все рвался к морю! Вот оно, гляди теперь… Вот эта, что ли, твоя счастливая страна? Будь она проклята!

Никто ей не ответил, все молчали. Замолчала надолго и старуха.

Подумала о своих болезнях, вспомнила покинутым дом, долгую дорогу по холодной степи, унижение перед наглым сборщиком, горячую печь в его доме и не утерпела:

— Просторна наша земля, а души людей закаменели! Айганша сразу поняла, кого имеет в виду мать, вытерла глаза и через силу улыбнулась.

— Ну, апа! Не горюй! Мы же больше ни к кому не просились… И Тулеу стало страшно. Но назад пути уже не было. И с печалью и страхом в душе он все-таки повел свою семью дальше, по берегу ревущего загадочного моря.

Как ни хитер был Абейсын, а все-таки вышла у него промашка. И вот как было дело.

На другой день с утра Абейсын разъезжал по соседним аулам и собирал шкуры забитого к зиме скота. Настроение у него было прекрасное. Любил он приехать в аул, любил разогнать брехавших собак, полюбоваться на жилье в степи, пусть даже и бедное, но пахнущее дымом, кизяком, молоком. Любил мять шкуры, разворачивать их на земле, торговаться, узнавать новости, взваливать шкуры на верблюдов и погружаться потом по дороге к следующему аулу в свои торговые расчеты.