Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2) Страница 53

Ну, скажем, поссорились люди и помирились; а то и не домирились, а только делают вид, будто у них тишь да гладь, говорят друг другу "милочка" и "дружок" и придают своему лицу любезное выражение специально для Джона, который входит с ведерком угля как раз, когда они лаются и грызутся, или произносит: "Кушать подано!" — в самую ту минуту, что они готовы уже вцепиться друг другу в глотку. Допустим, женщина очень несчастна и все же улыбается и не выказыввет своего горя.

— И прекрасно, — скажут ее благоразумные друзья и прежде всего мужнины родственники. — Вы достаточно знаете приличия, дорогая, чтобы не проявлять горя перед людьми, особенно же — перед бесценными малютками.

Словом, ваш долг — лгать. Лгите друзьям, лгите себе, если можете, лгите своим детям.

Какой женщине пошло на пользу это навязанное ей притворство? Или вы полагаете, что, научившись скрывать за улыбкой обиду, она ограничится подобным притворством? Бедная леди Клара! Думается, и вам могла бы выпасть доля посчастливей той, какой вы удостоились. И еще мне кажется, что в вашем любящем и бесхитростном сердце никогда бы не поселилась ложь, если бы вам позволено было отдать его своему избраннику. Но вы оказались во власти человека, который своим жестоким и презрительным обращением поверг вас в трепет; вы боялись поднять глаза, чтобы не встретить его издевательского взгляда; его мрачное равнодушие убивало всякую радость. Представьте себе растеньице, нежное и хрупкое от природы, но способное расцвести пышным цветом и тешить наш взор удивительными цветами, если только ему будет суждено попасть в теплый климат и заботливые руки; или молодую девушку, взятую из родительского дома суровым властелином, чьи ласки не менее оскорбительны, чем безразличие; отныне ее удел — жестокое обращение, томительное одиночество и горькие, горькие воспоминания. Теперь представьте себе, как тирания рождает в ней притворство, и тогда поспешим нанять адвоката, который уж распишет перед британским судом обиды оскорбленного супруга и терзания его кровоточащего сердца (если только мистера Златоуста не перехватит другая сторона) и сумеет убедить слушателей, что в лице потерпевшего оскорблено все общество. Так утешим же этого мученика крупной суммой за нанесенный ему ущерб, а женщину — виновницу всего — выведем на площадь и побьем камнями.

Глава LVI

Rosa quo locorum sera moratur [55]

Клайв Ньюком перенес свое поражение с твердостью и мужеством, каких и ждали от этого молодого человека все хорошо его знавшие. Пока была хоть какая-то надежда, бедняга терзался неимоверно; точно так же игрок не ведает радости и покоя, доколе в кармане у него остается хоть несколько гиней, которые он ставит на карту, даже когда у него почти нет надежды выиграть./Но вот исчезла последняя монета, и наш приятель покидает злосчастный стол, проиграв бой, но не пав духом. Он возвращается в людское общество и теперь бережется этой пагубной лихорадки; иногда, в минуты одиночества или бессонницы, ворочаясь ночью в постели, он, возможно, вспоминает роковую игру, думает о том, как он мог ее выиграть, а быть может, сожалеет, что ввязался в нее, однако подобными мыслями Клайв ни с кем не делился. Он был достаточно великодушен, чтобы не слишком винить Этель, и даже защищал ее в разговорах с отцом, который, признаться, выказывал теперь ярую враждебность по отношению к этой девице и всем ее родственникам. Томас Ньюком не отличался гневливостью и был решительно неспособен на обман, но уж если приходил в возмущение или наконец догадывался, что его обманули, тогда горе обидчику! Отныне он становился для Томаса Ньюкома воплощением зла. Каждое слово, каждый поступок врага казались нашему достойному джентльмену подлой ловушкой. Если Барнс давал обед, дядюшка готов был заподозрить, что банкир хочет кого-то отравить; если тот выступал с заявлением в палате общин (а Барнс делал это частенько), полковник был убежден, что за речами этого негодяя скрывается какой-то адский смысл. И остальные представители этой ветви Ньюкомов были в его глазах нисколько не лучше; все они лживы, корыстны, суетны, жестокосердны; сама Этель нынче казалась ему не лучше тех, кто ее воспитывал. Людская ненависть, так же, как и любовь, чужда здравому смыслу. Право, не знаю, что для нас обиднее, — вызывать незаслуженную ненависть или неоправданную любовь!

Клайв не обрел душевного покоя, покуда между ним и его былыми терзаниями не легло море; вот теперь Томасу Ньюкому представилась возможность совершить с сыном то путешествие, о котором наш добряк так давно мечтал. Они проехали через Рейнскую область и Швейцарию, оттуда перевалили в Италию, из Милана двинулись в Венецию (где Клайв поклонился величайшему творению живописи — знаменитому "Вознесению" Тициана); затем направились в Триест, перебрались через живописные Штирийские Альпы на пути в Вену и узрели Дунай и равнину, на которой Собесский дал битву туркам. Путешествовали они с удивительной быстротой. Они мало разговаривали друг с другом и представляли собой классическую пару английских туристов. Наверное, многие встречные с улыбкой глядели на "этих чудаков-англичан" и пожимали плечами. Откуда им было знать, какая печаль томит душу младшего путешественника и сколько глубокой нежности, и заботы в сердце у старшего. Клайв писал нам, что путешествие их протекает очень приятно, однако я не хотел бы участвовать в нем. Так ограничимся же этим сообщением. Подобное путешествие в обществе своей безмолвной скорби случалось совершать и другим. Как прочно запоминаются места, где нас преследовали печальные думы. И если потом, когда ваша тоска уляжется, вы опять попадете в те края, по которым странствовали об руку с этим невеселым спутником, его призрак встанет из небытия и появится перед вами. Представьте себе на минуту, что этот период жизни мистера Клайва описывался бы не в двух словах, а в нескольких подробных главах, какие бы то была скучные страницы! За три месяца друзья наши повидали множество людей, городов, рек, горных хребтов и прочего такого. Ранней осенью они уже воротились во Францию, и сентябрь застал их в Брюсселе, где в уютном особняке обитал Джеймс Бинни, эсквайр, со своими родственницами и где, как вы догадываетесь, Клайв и его отец были приняты с великим радушием.

Привезенный на континент чуть ли не силком, Джеймс Бинни вскоре свыкся с тамошней жизнью. Он провел зиму в местечке По, лето в Виши, целебные воды которого оказали на него весьма благотворное действие. Его дамы завели множество приятных знакомств среди иностранцев. В числе друзей миссис Маккензи имелось немало графов и маркиз. Вместе с нашими друзьями путешествовал и любезный капитан Гоби. К кому он был больше привязан — к матери или к дочери — трудно сказать! Рози считала его крестным отцом, а миссис Маккензи называла "скверным и опасным негодником", "бездельником" и "прелестным человеком". Не знаю, считать ли это утешением или огорчаться тому, как немного надо ума, чтобы приводить в восхищение некоторых из наших женщин. Остроты Гоби казались весьма утонченными маменьке, а возможно, и дочке, однако наш юный набоб — Клайв Ньюком — с каменным лицом выслушивал даже лучшие из шуток Гоби, — ну и дерет же нос этот юнец, черт возьми!

При Гоби состоял его страстный почитатель и неразлучный друг — молодой Кларенс Хоби. Капитаны Гоби и Хоби вместе странствовали по свету, вместе посещали Бад-Гомбург и Баден-Баден, Челтнем и Лемингтон, Брюссель и Париж, в Лондоне принадлежали к одному и тому же клубу, где молодой офицер и старый служака черпали все свои радости и утехи, а также свои представления о хорошем тоне. Шутки, бытовавшие, в "Стяге", его банкеты и их устроители служили главной темой их разговоров. Уже не числившийся в полку пятидесятилетний Гоби с крашеными усами был самым подходящим товарищем для своего зеленого соклубника; за границей он все время получал от кого-нибудь письма с последними каламбурами, сочиненными в курительной клуба, а в Лондоне, при его познаниях в винах, лошадях, сигарах и поварском искусстве, а также талантах военного рассказчика оказывался чрезвычайно занимательным собеседником. Он знал историю подвигов каждого полка, каждого командира, каждого генерала. Как известно, сам он не раз дрался на дуэли и улаживал бесчисленное множество "дел чести". Конечно, он не вел аскетического образа жизни и не отличался высоким интеллектом, однако хоть и был беден — имел доброе имя, хоть и был сильно в летах — оставался весел, деятелен и любезен, и хотя молодежь величала его "старым Гоби" — нес свои годы легко и непринужденно, и, наверное, далеко не одна только миссис Маккензи говорила про него, что он "прелесть". Вероятно, шумливая болтовня Гоби немного утомляла Джеймса Бинни, но Томас Ньюком охотно делил общество капитана, а тот, в свою очередь, по справедливости ценил достоинства полковника.