Александр Доронин - Кузьма Алексеев Страница 53

— Эх ты, нечисть лесная! Зачем тебе деньги? Иль жить надоело?

Гераська не понял, что хотела сказать этим ворожея, и беспечно рассмеялся:

— Богатство, бабка Таисья, еще никому не помешало!

Старуха задумалась, но ненадолго. Вскоре она подняла голову и, опираясь на клюку, двинулась в лес, в ту сторону, откуда было слышно журчание родника. Уходя, бросила парню:

— Денежная душа! Загубишь Катеньку… Но, видно, судьба… Идем со мной…

Пройдя с полверсты, старуха остановилась. Вокруг них была целая поляна трухлявых пней. Но она знала: именно здесь стоял тот дуб, с которого она заметила двух мужчин и наблюдала то убийство. Дуб тот однажды сразило молнией, затем он высох. Пока ворожея прикидывала в уме, где точно то место, Гераська ходил меж пней. И тут он наткнулся на свежую яму. «Не дядя Увар здесь побывал?» — промелькнуло у него в мозгу.

— Кости-то человеческие Увар Федулов в этом самом месте нашел, а? — обратился он к знахарке.

— О каких костях ты болтаешь, парень? — встрепенулась та и торопливо засеменила вперед, клюкой что-то нащупывая в траве.

— Яму копать вот где будешь. Тут клад! — бабка ткнула клюкой в густые кусты орешника.

Сердце Гераськи ёкнуло. Не верилось, что его ожидает богатство. Но вспомнив, о чем в прошлом году в трактире таинственно, почти с испугом говорил ему монах Гавриил, прошептал:

— От дуба двадцать пять шагов надо отмерить…

Старуха была туговата на ухо, поэтому переспросила сердито:

— Чего это ты мяукаешь, словно кот блудливый?..

Гераська замолк. Стоял, как вкопанный. Зачем напрасно тратить слова, сначала надо все рассчитать. Прикинул, откуда восходит луна и, не проронив ни слова, бросился в сторону родника, что журчал неподалеку от орешника. Когда от трухлявого пня дубового, от огромной, муравьиной кучи он отмерил двадцать пять шагов, попал в те же кусты, на которые показала старуха. Вернулся к ней, взволнованно сообщил:

— Макарьевский нынешный келарь, который тебе поджогом угрожает, один раз по пьянке проболтался о кладе. Его дедушка, говорил, очень много денег накопил, служа у Емельки Пугачева. Припрятал будто в нашем лесу. Вот Гавриил всю жизнь и ищет — не найдет никак, весь лес изрыл.

Старуха слушала его и кивала головой, словно историю эту давно знала. Но Гераська ничего не заметил, все его мысли были о кладе. Он думал, чего купит, когда отыщет его. Конечно, первым делом — добрых рысаков и дорогую сбрую. Высокий дом поставит, Катюшу хозяйкой в нем сделает! Сладкие мысли его прервал шамкающий голос старухи:

— Сюда в полночь явишься, когда все Лысково заснет глубоким сном. Людские глаза завистливые, парень!

В самом деле… Про себя Гераська помышлял уже взять с собой Вавилу, но старуха права: порой и самый верный друг за копейку продаст.

Ворожея глядела на него задумчиво, с грустью. Парень он молодой, сильный, да родился крепостным. Для чего денежное место только ему показала? Сумеет ли он с деньгами стать свободным и счастливым? Бывает, и сказка былью становится… Всю жизнь Гераська с Екатериной будут ее вспоминать с благодарностью. Катя — чистая душа — заходит к ней, отшельнице, не брезгует старухой. Молодые достойны лучшей доли, и жизнь у них впереди длинная-предлинная.

Весь день Гераська места себе не находил. Каждый спрашивал его, что с ним происходит, но он молча отворачивался и уходил. В лес поздним вечером он двинулся через околицу, сделав огромный крюк. В руке нес небольшую плетеную корзиночку и лопату с коротким черенком. Дошел до места — сердце его задрожало: ночь пугала темными тучами. Ни щебета птиц, ни шелеста листвы. Парень долго искал нужный ему куст. Но вот нашел и немного успокоился. Вспомнился дядя Увар, отец Катерины, его рассказы о лесной нечисти, о проделках Вирявы, лесной богини. Он поежился и подумал: а что, если ворожея насмехаться над ним удумала? На всякий случай Гераська перекрестился и, отмерив в длину два шага и в ширину один шаг, стал копать. Шуршали камешки, земля была словно железной. Спина парня взмокла, пришлось снять рубаху. Неожиданно подул сильный ветер, от чего деревья шумно застонали. Гераська остановился перевести дух.

Яма опускалась все ниже и ниже. Вот лопата стукнулась о что-то твердое. И тут сверкнула молния, и пошел настоящий ливень. Пришлось оставить работу и спрятаться под липой. Долго стоял и мок под дождем. Наконец гроза утихла. Опять полез в яму и вскоре извлек оттуда огромный горшок, до краев наполненный монетами. Какие они — золотые, серебряные — в темноте не разберешь. Дрожащими руками пересыпал их в свою корзиночку — та чувствительно оттягивала руку. Что не убралось в плетенку, рассовал по карманам. Оглядываясь по сторонам, двинулся в Лысково, возбужденный и счастливый. Гром погрохатывал где-то вдалеке, небо очищалось, розовел восток, нежными девичьими губами улыбалась утренняя заря.

Когда Гераська дошел до своего барака, совсем рассвело. Вавила уже старательно отбивал косу, бросил приятелю сердито:

— За девкою гоняешься все, петух кривоногий! А работать-то как будешь, не спавши? Иди, лопай, наполняй свой живот и немедленно — за мною… Понял? Клевер надо косить. Жигарев пай нам выделил. А от него, сам знаешь, не отделаешься.

— Что, все уже на сенокос вышли?

— Другие ведь не гуляют по ночам…

Гераська поднялся на чердак, корзину спрятал в трухлявые опилки и тут же заторопился к отцу Катерины. Увар под окошком набивал на кадки железные ободы. Встретил гостя неласково:

— Опять мне сказку пришел рассказывать?

— Не-ет… Дядя Увар, я пришел тебе сказать: я клад нашел! — Парень не скрывал своей радости.

— В могиле, что ли, копался, которую я завалил. Костей залежалых, думаю, лисы не облизали! — рассмеялся бондарь.

Гераська обиделся. Сегодня он чувствовал себя купцом, и впустую молоть языком у него не было никакого желания. Он повернулся и хотел уйти, но Увар остановил его:

— Не ваш ли эрзянский Всевышний свалил золотую гору?

— Смейся, смейся, дядя Увар! Только зятем я тебе все равно буду!

— Катю силою возьмешь — хребет тебе сломаю. Это уже точно!

— Ладно, я пошел, — Гераська как будто и не услышал угрозы. — Говоришь, золотую гору?.. Ха-ха-ха!

Высоко и гордо подняв голову, Гераська шел, как барин. Что ни говори, а богатство человека меняет!

Кузьма лежал на скамье в своей келии и думал о доме, о близких ему людях, сожалея в душе, что причиняет им столько горя. Ведь царевы псы и их не оставят в покое, загрызут…

Одиночество узника нарушил келарь.

— Пророк эрзянский, тебя сам Строганов Силантий Дмитриевич в гости зовет, — объявил Гавриил. — Игумену так и сказал: «С глазу на глаз хочу с ним потолковать». Купца ведь ты знаешь, неправда ли?

— Правда, знаю. Я у него работал, — холодно ответил Кузьма.

Перед его глазами еще стоял сын Николка. Кузьма лишь сегодня подумал: жизнь сына сломана только из-за него, Кузьмы. Женился бы сейчас на Уленьке Козловой, вон у них любовь какая была! А что теперь? Николке — солдатчина, Уленьке — нелюбимый богатый муж. Уж Григорий-то об этом позаботится…

— Ну чего? Идешь, что ли? — отвлек его от мыслей келарь.

Кузьма подпоясал рубаху, застегнул косоворотку и хотел было уже последовать за Гавриилом, но тот, обернувшись, строго сказал:

— Смотри! У купца дёгтем нас не мажь. Понял?

Кузьма усмехнулся: ишь, боятся его слов!

На улице ждали два полицейских. Молоденькие, совсем мальчишки, над губами пушок цыплячий.

— Глядите, во время его назад доставьте! Не сердите игумена нашего! — учил Гавриил парнишек уму-разуму.

На берегу Волги долго ожидали парома. Наконец он пришел на их сторону. Посередине парома лежали четыре трупа. Как объяснил паромщик, мужики запутались в сетях и захлебнулись.

«Не к добру это», — подумал Кузьма и стал с подозрением всматриваться в сторону Лыскова, словно река могла что-то поведать ему об утопленниках. Но Волга равнодушно гоняла свои волны, они с плеском и шлепками ударялись о края парома, и ничего в этих звуках не разобрать.

Утопленников наконец погрузили на телегу и увезли. Паром отчалил. Темная вода кружила вокруг и будоражила разум. Кузьма вспомнил о встрече в соборе. Филипп Савельев сообщил ему о всех сельских новостях: в Рашлейке родник вычистили, Репештя не сгорела, лишь почернели стволы дубов. Но ничего, весною они снова зазеленеют, оденутся в новую листву и будут красивее, чем раньше. Плохо то, что люди перестали ходить на старое кладбище — боялись. Матрена рассказывала о семье, где все идет по-прежнему: Зерка с Любашей ткут холсты, а ее саму Козлов гоняет сучкорубом в лес.

«Успокаивают, конечно, меня, — плывя по Волге, думал Кузьма. — Думают, мне от этой полуправды легче будет…» И опять чувство вины нахлынуло и потревожило сердце. До самых хором Строганова он винил себя и ругал.