Шамай Голан - Последняя стража Страница 53

Когда он понял, что это, было уже поздно – его зубы лязгнули и сомкнулись. Ошеломленный мужчина, истошно крича, потрясал в воздухе окровавленным пальцем.

– Сумасшедший! Идиот! Волчонок! О-о-о! Мой палец… он откусил мне палец!

Свои стоны он перемежал с русскими и узбекскими проклятьями.

– Псих! Ненормальный! Где милиция?… Хватайте его! Он сейчас убежит!

Но Хаймек стоял неподвижно. Его окутывал туман. Какие-то фигуры появлялись из тумана и снова исчезали в нем. Кто-то кричал. Потом закричали все… потом еще кто-то… О чем они все кричат? На подносе оставалось еще столько лепешек… На него обрушился удар, потом еще один и еще. Он не чувствовал боли. Во рту у него скапливалась какая-то жидкость, и он сплевывал ее время от времени. Жидкость была красного цвета. Позднее он понял, что это кровь. Но чья? Его или того мужчины? Его схватили за ноги и за руки и потащили за чайхану. Почему его снова бьют? Что он им такого сделал? И кто они?

Они били его по лицу, голове и спине. Потом он потерял сознание. Когда, много позднее, но он не мог бы сказать точно – когда он попробовал открыть глаза, то не смог ничего разглядеть сквозь узкие щелки. В голове мальчика поселилось какое-то насекомое и непрерывно жужжало «Воды…» – прошептал он, но его никто не услышал. Появились мама и папа, но и у них не оказалось воды.

Потом появился Ваня. Как ни в чем не бывало, он остановился рядом с избитым Хаймеком. Под мышкой у него был большой арбуз. Веснушки на Ванином лице весело танцевали. Из какой-то немыслимой дали донесся до Хаймека веселый голос:

– А где обещанный хлеб?

Хаймек слабо пошевелился. Самому ему казалось, что он просто поднимается с земли и сейчас объяснит Ване, что же случилось с ним на самом деле. Но Ваня услышал только доносящийся с земли стон и хриплый шепот: «Во-ды-ы…»

С большим трудом, опираясь на Ванино плечо, Хаймек добрался до тутового дерева. Всю ночь пролежал он у его подножья, с головой, обернутой мокрой рубашкой. Время от времени Ваня менял этот компресс. Приходя в себя, Хаймек делился с другом планами отмщения. Они еще о нем вспомнят! Дайте ему только вырасти. Он станет огромным, как Самсон! И волосы у него будут густые и до самых плеч, как у мамы. И он снова придет тогда в чайхану, где его враги будут обжираться лепешками. Вот тогда-то и пробьет его час! Он обхватит центральный столб, он упрется ногами и спиной в стены и обрушит на обидчиков кирпичи и крышу. А потом он станет летчиком и направит на них свой самолет. Прицелится и нажмет кнопки… и бомбы градом полетят вниз им на головы. Никакой пощады! Никому. Ни взрослым, ни детям, ни собакам…

С восходом солнца он понемножечку приходит в себя. Долгое время, не отрываясь, смотрит он на далекие контуры гор, которые восходящим солнцем облачаются в пурпур. Ваня спит рядом. Когда, наконец, день разворачивается во всей своей красе и лучи солнца заставляют Ваню, зажмурясь, проснуться, Хаймек, медленно произнося слова, говорит ему:

– Я… ухожу.

– Уходишь? Куда?

– Ухожу в детский дом.

Ваня задумывается.

– Давай лучше подожжем чайхану, – предлагает он.

– Нет, – говорит Хаймек. Голос его серьезен. – Нет, Ваня. Я… думал… долго думал.

– И что?

– Взрослые… кругом. Они сильнее нас. Потому что они большие. Нам… надо вырасти.

– В детском доме? – с сомнением спрашивает Ваня.

– В детском доме. Там… все такие, как мы. Все – дети. И все – сироты. И там есть еда, которую не надо воровать… не надо выпрашивать. Пойдешь со мной?

Ваня морщит лоб, отчего веснушки на его лице снова пускаются в пляс. В конце концов он принимает свое решение:

– Нет, Хаим. Я остаюсь.

– Из-за мамы?

– Нет. Мама вот-вот умрет. Но и в детский дом… не хочу. А еду… еду всегда можно раздобыть на базаре. Или стырить… Я и себе достану и на твою долю. Оставайся, Хаим. А? Останешься?

– Нет, – сказал Хаймек. Но голос его звучал совсем не так уверенно. Он понял – если он не уйдет сейчас, то уже не уйдет никогда.

– Говорят, на другом конце города есть особенный детский дом, – сказал он скорее для себя, чем для Вани. – Не такой, как другие… только для детей… без взрослых. Там только такие, как мы с тобой… сироты. Все.

Он уже поднялся на ноги и, пусть на подгибающихся ногах, шатаясь, готов был отправиться в путь.

– Все сироты, – повторил он. Голос его звенел. Он почти кричал.

– Пойдем со мной. А, Ваня? Там будет замечательно. Замечательно!

Голос его упал.

– Я так больше не могу, Ваня. И я … пойду туда. Сегодня. Сейчас…

Так он, скорее всего, и сделал бы. Но Ваня, потянув за рукав, заставил его сесть рядом с собой. Он долго молчал, глядя то на воду в арыке, то на Хаймека. Потом медленно произнес, словно разговаривая с самим собой:

– Знаешь, Хаим… ты хороший пацан. Не такой, как все… другой… Дурачок ты. Жалко, что ты так решил. Мы бы с тобой вдвоем… прожили бы здесь… хорошо. Не хуже, чем в детдоме. Ну, да ладно.

Взяв арбуз, Ваня разрезал его на две половины и одну протянул Хаймеку.

– Ну, давай… на прощанье.

Они запустили пальцы в огненную с черными косточками мякоть, выскребли все до корки. Потом поднялись и бросили корки в арык, а затем еще некоторое время следили за тем, как они, кружась, уносились течением.

Сначала обе корки держались рядом, то и дело сталкиваясь. Затем их дороги разошлись – одна запуталась в корнях растений и застряла, качаясь в тихой заводи. Вторая же устремилась дальше, подпрыгивая на каменных выступах, а затем, скользя дальше, мимо водорослей, раскинувших свои зеленые руки.

Продолжая следить за судьбою своей корки, Ваня, не оборачиваясь, сказал:

– Смотри, Хаим, как она несется. Как будто знает, что там ее ждет мешок хлеба.

Удивленный отсутствием ответа, он поднял глаза, но Хаймека уже не было…

Часть третья

Первые шаги

Глава первая

1

Весь этот день Хаймек то шел, то трусил по железнодорожным путям. В самом начале он встретил старика, путевого обходчика, который неторопливо двигался между рельсами по щебеночному балласту, обстукивая рельсы какой-то железной штуковиной.

– Детский дом? – отозвался он на вопрос мальчика. – Это отсюда неподалеку. Беги вдоль рельсов, в аккурат попадешь.

Мальчик посмотрел: рельсы уходили вдаль, приближаясь друг к другу и сливаясь в одну полосу где-то далеко-далеко.

– Я вижу, где дорога кончается, – сказал Хаймек старику. – Но когда она закончится – куда мне идти?

Старик смотрел на него долгую минуту, не меньше. Потом сказал тихо, как если бы говорил сам с собой:

– Кончается, говоришь? Дорога, сынок, никогда не кончается. Вот я ходил по шпалам и проверял рельсы, когда был еще меньше тебя… и отец мой ходил… а, может, и дед, не знаю… Ходить ходили, а до конца так и не дошли. Понимаешь? И детский дом твой – это не конец дороги. Может быть, самое что ни есть начало.

– А хлеб там дают? – перебил мальчик словоохотливого обходчика.

– А? Чего? Хлеба? – очнулся старик от воспоминаний. – Хлеба-то? Дают. Как же без хлеба? Только сначала надо, чтобы взяли тебя в этот дом. Надо для этого, слыхал я, быть круглым сиротой. Без отца, то есть, и без матери.

– Как я, – не без гордости сказал Хаймек и выпятил куриную грудь. Старик перекрестился и пробормотал:

– Аминь…

Он еще что-то пришептывал, а Хаймек уже устремился туда, где два рельса объединялись в один. Вслед ему донеслись слова старика:

– Никуды не сворачивай!. Держись посередке…

Так он и потупил. Не по левой рельсе, не по правой – точно между ними, подпрыгивая, как воробей. Солнце, отражаясь слева и справа от полированной стали, пускало зайчики прямо в глаза. От этих бликов у Хаймека скоро заболела голова. С бега он перешел на трусцу, потом на шаг. Вдали вставало марево.

Так прошагал он полчаса, потом час. Над головой ярилось солнце, под ногами, ощетинясь острыми щепками, уходили назад черные, пропитанные битумом, шпалы. Как ни старался мальчик идти аккуратно, щепки то и дело впивались ему в подошвы. Но другого пути у него не было, а этот… надо было пройти до конца. «Вперед, вперед, – подбадривал он сам себя. – Вперед…»

И он шел, бежал, трусил… продвигаясь вперед, оставляя за собой шпалу за шпалой. Время от времени, чтобы отвлечься, он пробовал их считать, но неизменно сбивался со счета и ему приходилось начинать все сначала.

Железнодорожная колея, которая поначалу вела его прямо, стала позднее играть с ним в какую-то непонятную и странную игру. Она то изгибалась, временами совсем исчезая, то появлялась вновь, словно ей нравилось играть с мальчиком в прятки. Выгоревшие, лишенные растительности поля, печально простирались слева и справа от железной дороги. Стоял самый конец лета, и природа изнывала, томимая мучительной жаждой. Иногда Хаймек чувствовал, что ему нужен перерыв. Тогда он садился на откос насыпи и широко раскрытыми глазами смотрел на дрожащий в раскаленном воздухе горизонт. Случалось ему и другое – ощутить, как рельсы начинают гудеть. Это означало, что где-то – ближе ли, дальше ли – тяжело громыхая, приближается поезд. В таких случаях он сходил с насыпи и ложился в стороне от нее на землю. И лежал так, заодно переводя дух, до тех пор, пока железная гусеница, дробно стуча на стыках, не исчезала вдалеке. Земля после этого еще долго вздрагивала. А Хаймек возвращался к своим шпалам, своим рельсам и своим щепкам.