Горящие сосны - Ким Николаевич Балков Страница 53

Агван-Доржи долго бродил по лесной роще, как бы ища чего-то… может, той изначальной гармонии в природе, о которой говорил Учитель и в которую до сей поры он свято верил, как вдруг что-то случилось, странное что-то, окатившее студеной водой, а время спустя обернувшееся душевной колготой.

19.

И сказал Ларивон Докукин, глядя в круглое, красное от гнева лицо первого российского императора, влекомый не собственным, уже сломленным жестокой пыткой, но всесветным духом, горестно и устало, провидя в летах грядущих, что кровь царевича Алексея падет на голову последнего русского царя, и отойдет тот в мир иной не по своей воле, а по злой, погубляющей в человеках, от сатаны отверженной, холодной и властной над душами. И сделается тогда по всей России пагубно для сердца любящего, ко Христовым стопам припадающего и черпающего от Великой Истины, мало кому ныне доступной. А еще сделается так, что возгорятся Храмы и восплачут Божьи иконы тяжелыми кровавыми слезами. Но это еще не конец. Подымется во святой, униженной бесовскими деяниями, Руси Велик человек и, перешагнув через кровавые ручьи, войдет в еще непорушенный Храм и припадет сухими окаменелыми губами ко Святой Иконе и станет молить Господа о спасении Руси, и услышится безголосый крик его в Чертогах Божьих, и придет оттуда любящая Матерь Божья, и воспрянет Русь и подымется, очищенная, в славе, ласкаемая ангелами, ненавидимая бесами. Когда же отойдет велик-человек в другой мир, снова возликуют бесы на русской земле, и случится по пророчеству сего человека, принявшего смерть от чужой руки:

— Погибну я, и вы все погибнете.

И это уже будет конец. Конец ли?.. Лютуют на Руси бесы, оттеснив ангелов, власть их крута и свирепа, и малая мысль, рожденная в ослабленном человеческом сердце, утесняется, растаптывается, так и не обретя надобной для свободного полета укрепы. Но тогда почему вдруг да и скажется в страстном порыве и мал-человеком:

— Жив я еще, Господи! Жив!

И посветлеет окрест и раздвинется сумерек — пристанище бесов — и обозначится в них, лютующих, мимолетность, отторгаемость от земной жизни.

Антоний шел по таежной тропе, часто поглядывая на черной крылатой птицей распластавшуюся в небе тучку, она поспешала за ним, стоило ему посмотреть на нее, как она оказывалась над его головой. Антоний уже не однажды прибавлял шаг, намереваясь опередить тучку, на какое-то время она отставала, но в следующий раз опять зависала над ним.

— Вот те-те! — в радостном возбуждении говорил Антоний. — Так я пойду еще быстрее. Чего мне стоит?

У него появилось чувство, что тучка играет с ним. И он мало-помалу втянулся в эту игру. Бывало, срывался на бег, впрочем, легкий, не сбивающий дыхания, а когда удавалось оторваться от тучки, останавливался, поддразнивая ее:

— Ну, чего же ты? Чего?..

Поджидал, когда тучка окажется над головой, и шел дальше, высоко вскидывая руки и бормоча давным-давно запамятованные слова. Но в том-то и дело, что они, эти слова, хотя и были не совсем понятны, вызывали на сердце щемящее, от детства ли пролегшее к нему, от юности ли… Ах, если бы знать! Странно, что ему хотелось этого, раньше не возникало такого желания. Определившись в себе, осознав, что он часть сущего, оторванная от небесной жизни, Антоний только это и держал в голове, все же остальное было ему чуждо.

Так он и шел, пока тучка не разрослась, и не почернело небо, не пролилось на землю сильным дождем. И тогда Антоний, уже не воспринимая себя как нечто, рожденное еще и земной жизнью, упал на взмокшую траву и оборотил глаза встречь дождю и увидел светлую тень, медленно, слегка покачиваясь, спускающуюся к нему. Он так и подумал, что к нему, и даже не удивился, сказал в сладостно щемящем забытьи:

— Я ждал тебя, Божий ангел. Я давно ждал тебя.

Светлая тень между тем, и вправду бывшая ангелом, уже находилась рядом с Антонием, и дивное тепло, далекое от всех знаемых в обыкновенной жизни ощущений, шло от вестника Господа и кружило голову страннику.

— Это хорошо, что ты ждал меня, — сказал ангел. — Но я послан не для того, чтобы вознести твою душу к Небесному Порогу, но чтобы укрепить ее, вдохнуть в тебя новые силы, дабы шел ты по земной тропе с еще большим упорством и не утрачивал надежды на возрождение близ Божьих Чертогов.

— Значит, мое хождение потребно не только мне?

— А разве ты не знаешь про это?

— Знаю. Все же иной раз сам себе задаю вопрос: «Кто я? Откуда я?..» Нередко терзаюсь.

— Высоко небо, глубока земля, и не всегда дано смертному уловить дыхание ее. Но, коль скоро в человеке угаснет жажда познания, то и ослабнет дух его, и тогда восторжествуют бесы. Потому и потребно обретшему ясность пути великое терпение, только оно подвигает ко блаженству.

— Я понимаю, — сказал Антоний.

Ангел поднялся в небо. Странник закрыл глаза, как если бы старался подольше удержать в памяти облик Вестника Господа. Все в нем было ровно и спокойно, опахиваемо небесным теплом. Разные мысли приходили в голову, легко сменяя друг друга, они несли с собой ясные, почти прозрачные картины из его жизни, но чаще из жизни других людей, в свое время его поразивших сердечной ли мягкостью, несвычностью ли устремлений. Чуть погодя отыскалась среди этих картин одна, поменявшая в движении его мыслей, прервавшая их… Антоний не сказал бы, почему так случилось, но и не воспротивился этому. А было так, что прежнюю свою ходку вокруг Байкала он прошел часть пути не один, с Марьей Потехиной, разбитной бабой, и с ее ребятней, которую пристроили на возу с рухлядью. Антоний шел впереди, ведя в поводу лошадь, подсоблял гнедому, ухватясь за оглоблю, коль скоро впереди вырастала горушка. Марья сказывала про свое, наболевшее, рта не закрывала всю дорогу от Светлой до упрятанной в лесах долины, поросшей дивным разнотравьем, где мужики подымали домы, ставили их на прежний лад в намереньи не порушить в своей жизни: и улочки разметили так, как было на отчине; те, кто жил в верхней части поселья, и тут селились в одном месте, а нижние с нижними. Марья как бы находила утешение в слове, а то и норовила отодвинуть опаску: разбитная-то разбитная, все ж из родного поселья сроду никуда не уезжала. Иль не боязно?