Всеволод Соловьев - Изгнанник Страница 54

— Да что это вы, батюшка, на меня накинулись, будто белены объелись! Да поглядите вы на себя… вы сейчас кусаться станете! Поздоровайтесь хоть сначала…

Она протянула ему руку, которую он поцеловал.

— Ну, а теперь садитесь и будем говорить.

Из этого приема уже можно было видеть, что маменька подготовлена. Марья Семеновна не дремала и, несмотря на всю свою девическую скромность и немудреность, решив, что любит Ивана Федоровича, и отлично зная, что и он ее любит, мало-помалу уговорила-таки маменьку. Сначала старуха и слышать не хотела, объявила даже, что не станет пускать Бородина в дом и прекратит эти глупые уроки.

— Ишь ведь, в тихом-то омуте и впрямь, видно, черти водятся! На вид такой скромный, глаз не подымет… а скажите, пожалуйста, вон куда метнул!.. Да ты, Машенька, рехнулась что ли — подумай только: ты столбовая дворянка и не бесприданница, а он что — учителишка из мещан! Это я доподлинно знаю, мне Капитолина Ивановна сказывала (Капитолина Ивановна, старая знакомая маменьки, и рекомендовала ей Ивана Федоровича). Так разве он тебе пара? Не такого жениха тебе надо!

Но Марья Семеновна стала доказывать самым логичным образом, то есть слезами и поцелуями, что именно такого жениха ей и надо, что ни за кого другого ни за что не пойдет и если ее не выдадут за Ивана Федоровича, то она станет чахнуть и умрет — вот как кузина Наденька, которая в полгода извелась и сошла в могилу оттого, что родители не выдали ее за любимого человека.

Маменька при таком напоминании перепугалась не на шутку.

— Ах беды! И когда же вы это успели? Кажется, с глаз не спускала…

— Что успели, маменька? Ничего мы не успели. Он никогда мне и слова не сказал… такого…

— Так что же это ты, может, он вовсе о тебе не думает?

— Ну, уж я знаю, знаю… он скромный… очень боится…

И каждый день у матери с дочерью были такие разговоры, и кончилось тем, что маменька совсем убедилась, что делать нечего — придется выдать дочку за учителя.

Теперь являлся другой вопрос:

— А об отце-то ты и не подумала. Он не допустит, ни за что не допустит!.. Он свое столбовое дворянство, знаешь, как ценит!

— Ах ты, Боже мой, опять это! Да Иван Федорович… он ученый человек, он служит, он двадцать раз дворянином будет!.. Если вы станете уговаривать папеньку, так он согласится, наверно согласится, ведь он меня любит, не захочет моей смерти.

Маменька подумала, подумала и решила так, что папенька накричит, набурлит, а в конце концов сдастся…

— Так вот вы как, Иван Федорович, — с притворной строгостью сказала маменька Бородину, усаживаясь в кресло и продолжая обмахиваться платком, — арифметике обучали мою дочь, а на уме другое было… Ну, да браниться с вами не буду. А вот что, скажите вы мне, сударь мой, мне это знать нужно, потому тут не во мне дело, а муж как скажет… Слышала я, как будто вы не из дворян!..

Иван Федорович несколько смутился, но тотчас же поднял глаза.

— Да, — сказал он, — отец мой был мещанином, а я как университетский, как кандидат имею личное дворянство.

— Личное! То-то же! Ну а потомственное дворянство вы получить можете?

— По службе могу!..

И он объяснил ей все, что было надо. Она покачала головою.

— Так слушайте меня, Иван Федорович, — решила она, — что с возу упало, то пропало, сдурила моя дочка. Бог с вами, человек вы хороший и, коли любите ее душевно, я вашему счастью мешать не стану.

Иван Федорович схватил руки маменьки и покрыл их восторженными поцелуями.

— Да не торопись ты, отец мой, — отбивалась она, — как муж решит, может, он и слышать про тебя не захочет. Вот мы поедем в деревню и станем его уговаривать, не уговорим — делать нечего, а уговорим — пришлю я тебе письмецо, и приезжай ты к нам в деревню. Ведь у тебя лето свободное?

— Конечно, свободное, конечно, свободное! — повторял Иван Федорович.

Все перед ним было как в тумане.

— А теперь уходи, — говорила между тем маменька, — и ни гу-гу! Никому ни слова, коли ты честный человек, потому что еще неизвестно, как дело обернется. Уезжаем мы послезавтра, утром зайди, пожалуй, проститься на минуту и смотри — виду не подай. А затем жди от нас вести…

Так все и сталось. Марья Семеновна уехала с маменькой. Иван Федорович остался в Москве в тревоге, в ожидании. Он считал дни, часы и минуты. Прошли две недели, три недели, месяц — он уже стал приходить в отчаяние, но вдруг письмо. Сама Марья Семеновна писала:

«Иван Федорович, голубчик, трудно было, но все же уладилось — папенька согласен, приезжайте».

Небо с овчинку показалось Ивану Федоровичу. Он мигом собрался и помчался в Пензенскую губернию.

VII. ЖИЛИ-БЫЛИ

Когда Иван Федорович уже на склоне жизни в тихие минуты припоминал это далекое время, каждый раз восторженные слезы навертывались на глаза его и он шептал:

«И за что мне дано было такое счастье? Что я сделал, чтобы заслужить его?»

И, конечно, он не мог понять, до какой степени он стоил своего скромного счастья. Он вот, например, высоко ценил ум своей супруги, но далек был от мысли, что, главным образом она выказала свой ум, выбрав его себе в мужья и настаивая на том, чтобы ей разрешили выйти за него замуж. Лучшего мужа «маменька» и «папенька», конечно, никогда бы не могли найти для своей дочки.

Как был он восторженно влюблен в нее, объясняя ей именованные числа, так точно восторженно оставался влюбленным и до старости. Марья Семеновна была для него олицетворением всех добродетелей, воплощением земной и чуть что не небесной красоты. Что сказала и решила Марья Семеновна — то было для него свято. Все, что исходило от нее, все, что делалось ею, казалось ему произведением высшей мудрости. Никогда между ними не пробежало ни одной черной кошки, в их семейной жизни была такая тишь да гладь, да Божья благодать, что даже строгая Капитолина Ивановна, всегда искавшая и находившая оборотную сторону медали, ставила их всем в пример.

— Вот Бородины, — говорила она, — скромные люди, звезд с неба не хватают, пороху не выдумывают, а всем бы нашим умникам да умницам у них поучиться! На загляденье живут! У них в доме и дух-то особенный: войдешь — так словно свежестью какой пахнет, вот как в саду весною…

И этот весенний запах, чувствуемый Капитолиной Ивановной, Бородины сумели сохранить в течение всей своей жизни.

«Папенька» и «маменька» купили молодым просторный, хороший дом, устроили им полную обстановку, так что никого им принять было не зазорно. Поговаривали в первое время о том, что не бросить ли Ивану Федоровичу его учительства и гимназической службы, не найти ли службы повиднее, чтобы выйти скорее в люди. Но Иван Федорович находил, что он и так уже чересчур «вышел», что дальше и выше идти ему некуда, что при полном его счастье и благополучии питать в себе еще какие-нибудь честолюбивые замыслы — просто грех. Да и, наконец, он любил свое скромное дело, любил скверных шалунов-мальчишек — и продолжал учительствовать. Но все же «папенька» и «маменька», не на шутку терзавшиеся мыслью о «неблагородстве» своего зятя при посредстве добрых знакомых так подействовали на гимназическое начальство, что Иван Федорович в год своей женитьбы был награжден орденом. Этот орден давал ему все права и привилегии потомственного дворянства. Впоследствии это дворянство причинило ему, как увидим, немало тревог…

После трех лет полного благополучия пришло к Бородиным высшее счастье, о котором они мечтали: родился у них ребенок — сынок Миша. Марья Семеновна наглядеться не могла на мальчика. Иван Федорович все свои свободные минуты посвящал ему и при этом выказывал такую нежность, такую почти женскую заботливость и умение обращаться с ребенком, что Капитолина Ивановна, часто их навещавшая, прозвала его «нянькой». Да и мальчик вышел славный, с такими живыми глазами, с курчавыми волосенками, такой беленький, тихий и спокойный…

Ежегодно, когда наступало лето и в гимназии оканчивались экзамены, Бородины уезжали в деревню на вакационное время. «Папенька» и «маменька» всегда настаивали, и особенно с тех пор, как родился Миша, чтобы Марья Семеновна подольше оставалась в деревне, на вольном воздухе, но она и слышать об этом не хотела, она ни на один день не расставалась с мужем.

— Где муж — там и жена! — говорила она. — Как я его одного отпущу в Москву?.. Да он совсем пропадет без меня!

Иван Федорович благодарно взглядывал на нее, и они возвращались всегда вместе, в первой половине августа, к началу его классных занятий.

Только один раз этот установившийся порядок был нарушен. Почти перед самым отъездом в деревню маленький Миша сильно заболел. Двери Бородиных заперлись для всех знакомых за исключением Капитолины Ивановны. Мальчик болел долго, потом было слышно, что он выздоровел. Только в начале июля Иван Федорович и Марья Семеновна уехали в деревню совсем как-то тихомолком.