Евгений Сухов - Тайная любовь княгини Страница 54

— А вот так! Не могу же я перебить половину собственного воинства. Дай мне свою писанину, холоп.

— Воля твоя, князь. — Семен протянул список — плод его пыточного действа.

Андрей Иванович развернул донесение, долго читал имена дворян, которых еще сегодняшним вечером считал своими единомышленниками, а потом, скрутив бумагу, поднес ее к полыхающей свече. Толстый лист долго противился пламени: коробился, чернел краями, будто от негодования, но все же вспыхнул синеватым пламенем, озарив углы шатра ярким светом.

— Вот и все, — вздохнул князь Андрей. — Нет списка — нет крамолы. А в полки передай вот что… Каждый волен поступать так, как захочет. Неволить более никого не стану.

ВОЕВОДА ЮРИЙ ОБОЛЕНСКИЙ

— Так, значит, Юрий Оболенский — воевода князя Андрея? — спросила государыня, поглядывая на руки Овчины.

На среднем пальце Ивана Федоровича полыхал крупный красный рубин, и боярин как бы в стеснении прикрыл самоцвет ладонью. Великая княгиня уже ведала о том, что этот перстень Ивану Овчине подарила боярышня из рода Нарышкиных, которую князь брал с собой на дачу. Елена Васильевна в душе изрядно мучилась, представляя себе, как эти руки прошлой ночью ласкали плоть девицы Нарышкиной, и, возможно, куда более горячо, чем тело великой княгини.

— Да, матушка, — отвечал Овчина.

Конюший сидел на лавке, обитой мягкой парчой. Государыня утопала в глубоком кресле. На ней была цветастая сорочка из шелка, волосы спрятаны под желтым убрусом. Иван Овчина видел, что Елена Васильевна сердита, но не догадывался о причине ее неудовольствия.

— Ты глаголил, что он хороший воевода?

— Так. С ливонцами воевал, поляков бил, а однажды барона немецкого пленил.

— Теперь я хочу, чтобы пленил он своего хозяина, старицкого князя, и приволок его в Москву в железах!

— Как велишь, матушка, так и будет.

— А теперь ступай!

Иван Овчина поднялся.

— И еще вот что… Ванюша. — Конюший глянул на государыню — теперь она выглядела ласковой и мягкой. — Боярышню эту, Нарышкину Клавдию, свези в монастырь сам… Не хочу ее более во дворце видеть.

Иван Федорович почувствовал, как у него запершило в горле.

— Сделаю, как велишь, Елена Васильевна. — И, не оборачиваясь, Овчина вышел из горницы.

В сенях стояла огромная кадка с пивом. Иван снял со стены глубокий ковш и черпнул им у самого дна.

Князь Юрий принадлежал к сильному роду Оболенских-Пенинских, которые состояли в родстве едва ли не со всеми Рюриковичами. В каждом боярском дворе Юрий Андреевич имел по куму, а прочих двоюродных и вовсе было не сосчитать. И когда все Оболенские собирались вместе на какое-либо торжество, то напоминали дружину, которая по численности могла потягаться даже с московскими полками. Не обходился такой праздник без знатного мордобития, и ежели было выбито менее двух десятков зубов, то веселье считалось неудачным.

В старину особенно отличался на таких забавах Оболенский Гаврила, и ежели он начинал сердиться, то с его губ слетала пена, словно у пятигодовалого бычка. Отсюда и прозвали князя Гаврилу Оболенского — Пенинским. Однако отпрыски не стыдились своего предка и произносили прозвище Пенинский так же громогласно, как немецкие рыцари многовековой славный титул.

Уже не одно поколение Оболенских-Пенинских служило московскому двору. И всякий знал, что своей преданностью они не уступят псам, стерегущим господское стадо.

Таков был и Юрий Андреевич.

Узнав о побеге старицкого князя, Оболенский-Пенинский стал молиться о спасении своего господина, свято веря, что добрая молитва крепче бранного подвига.

Овчина-Оболенский застал князя Юрия стоящим на коленях и рьяно отбивающим поклоны.

— Вижу, грешен ты, князь, коли лоб до крови избил, — усмехнулся Иван Федорович.

Юрий Андреевич поднялся молчком, запрятал под кафтан спасительный крест и глянул хмуро на нежданного гостя.

— Чего хотел, боярин?

— Ого! Неласково ты меня встречаешь, князь. А может, зло на меня держишь? Так скажи!

— От молитвы оторвал… Не люблю я этого.

— Будет тебе время помолиться, — примиряюще продолжал Иван Овчина. — Государыня тебя в Коломну посылает. А дорога туда неблизкая. Вот потешишь раскаяниями душу.

— Это за что же мне такая опала, что государыня со своих глаз отправляет?

— Не опала это, Юрий Андреевич, а честь великая. Государыня тебя на мятежного старицкого князя посылает. В Коломну с отрядом боярских детей пойдешь. Там совокупишься с воеводами из Мурома и Ростова Великого, а уже затем на супостата двинешь. А я же за вами следом.

— Понимаю, откуда честь такая. Знает государыня, что старицкий князь мне вместо старшего брата, вот и решила нашу дружбу порушить. А ежели я не соглашусь, боярин?

— Быть тогда большой беде. Не советую я тебе упрямиться, князь, — ступил на порог Иван Федорович. — И еще вот что, Юрий Андреевич. Как князя пленишь, так повезешь его до самой столицы в железах.

— Это тоже государыня наказала? — едва слышно произнес Оболенский-Пенинский.

— Да, Юрий Андреевич. А теперь идти мне надобно. Некогда мне о пустом глаголить.

Юрий Оболенский прибыл в Коломну на третьи сутки. Боярские дети, гораздые до забав, двигались по московской дороге пьяно и весело. Ратники, пренебрегая строгим наказом Оболенского-Пенинского, заходили в каждую деревню, где перезрелые девки да матерые вдовы встречали «голубчиков» хлебом и солью.

В назидание князь Юрий повелел прилюдно выпороть дюжину молодцов.

Отроки достойно приняли наказание: закусив губы и приподняв зад, они смирехонько лежали перед строем, отсчитывая удары. А когда был обломан последний прут, воинники дружно поднялись, поклонились поначалу князю с боярами, а затем остальным дружинникам и молвили смиренно:

— Спасибо за науку, Юрий Андреевич.

В Коломну полк Пенинского вошел достойно: под удары барабанов и тревожное пение рожка. Молодцы держались в седлах уверенно и лихо гнали лошадей по кривым улочкам города.

Князь Юрий держался стороной от других воевод, даже становище он разбил не у кремлевских стен, где обычно останавливались полки, а у самого впадения Оки в реку Москву. Цветными шатрами оно больше напоминало ежегодную ярмарку, чем пристанище московской дружины.

Юрий Андреевич не хотел равняться с младшими князьями, помня о том, что кровь его замешана погуще, чем у ближних воевод государя. И потому, когда пришли посыльные от князя Микулинского, Оболенский-Пенинский продержал их у порога и не пожелал угостить хмельным квасом.

— Князь Микулинский велел сказать, чтобы ты норов свой не показывал, а слушал его как главного воеводу. А ежели надумаешь перечить, так о том станет известно Ивану Овчине, а уж он сумеет набросить на тебя вожжи.

— Что еще сказал князь Микулинский? — не поднимаясь с постели, спросил Юрий Андреевич.

— Ты должен выступать поутру из Коломны к городу Дегулину, там подождать рать Ивана Овчины и переправиться через Волгу. А уж затем первым ударить по старицкому князю. Только так ты сумеешь доказать преданность государю.

Юрий Андреевич дыхнул на пламя свечи, и оно погасло.

— Хорошо… Я докажу свою преданность.

Коломну дружина Юрия Андреевича покинула ночью. Под городом Дегулином князь приказал спешиться. С высокого обрыва, в тихой сонной заводи, слегка раскачиваясь на волнах, дремало три дюжины судов.

— Видать, на этих стругах через Волгу переправляться будем, — произнес детина с пламенной бородой.

— А то как же! — охотно отозвался сотник, топая по песчаной отмели к ближайшему стругу. — Поначалу мы переправимся, а потом полки Ивана Овчины.

Юрий Андреевич промолчал едва ли не все плавание, и только лукавый мог догадываться о тайных мыслях князя. А когда гребцы подняли весла и острый нос струга, распоров ровную гладь, с тихим шорохом врезался в песок, Оболенский твердо изрек:

— Все суда сжечь!

— Да как же, батюшка! Ведь Иван Овчина на них переправляться должен, — попытался воспрепятствовать тысяцкий.

— А ты, оказывается, воевода, безнадежно глуп, — нахмурился Юрий Пенинский, — потому и велю палить, чтобы Овчине не достались. Не служу я более великому князю, а господин мой — Андрей старицкий. А может, ты иначе считаешь? — угрюмо посмотрел князь на тысяцкого.

— Да как же можно, Юрий Андреевич, — перепугался воинник. — Ты мне жалованье платишь, тебе я и служу.

Струги обложили соломой, окурили ладаном, а потом запалили. Суда, объятые пламенем, напоминали древние капища,[60] а мачты, высоко поднятые над водой, походили на каменных истуканов. Некоторое время с огнем пытался бороться ветер, но наконец и он сдался, и струги рассыпались по бревнышку.