Григорий Хохлов - Доля казачья Страница 54

А за главного командира у них, кажется, Нидерланд, наверно отец твой. Я то сразу и вспомнить не мог его имя, больно чудное оно. А теперь и вспомнил — Нидерланд!

— Как там мой отец, — уже чуть не плачет удивлённый Аскольд.

— Совсем он, как ты, комиссар, даже очень с тобой похожий, только совсем седой стал.

— Вот за это надо выпить обязательно!

— Наливай!

И за наш стол стали садиться счастливые пассажиры, как будто это их отец нашёлся и им весточку передал. И все со своей выпивкой и закуской, чего с избытком нашлось в их дорожных сумках.

Скоро одного стола стало мало, и на палубу стали вытаскивать новые столы. И когда все дошли до того уровня, что кондицией называется, то Алексей спросил своего, уже друга Аскольда, про батюшку Никодима Ивановича, что на расстрел везут в Благовещенск.

— Не на расстрел его везут, а на суд. Но всё равно это ничего хорошего ему не предвещает, — не удержался Попугаев от такой высокой оценки своему арестанту. — И мне жалко святого отца, иначе я его не называю, святой он, за народ печётся. Похлеще наших многих комиссаров он будет — герой! Знаю я, что он и с маньчжурами воевал, и с японцами. И про все его награды я тоже знаю, необычный он поп. Но его линия идет вразрез с нашей идеологической линией партии. Но и мне очень бы хотелось спасти ему жизнь, — неожиданно разоткровенничался Попугаев.

— Спасите его, комиссар, — и люди все, что были на палубе, посыпались, как горох на колени: — спасите! Господа Бога за вас молить будем!

— А кто стрелял тогда в пароход? — спрашивает тот у народа.

— Да никто не стрелял, разве что какой-то неизвестный нам Нестор Иванович Махно.

— Хорошо! — улыбается своей мысли Аскольд Нидерландович. — А здесь что написано, на баке.

— Ленин!

— Нельзя позорить имя вождя и где попало его писать. Но это дело поправимо. Нестор Иванович Махно, ты слышишь меня там, на берегу?

— Отчего же не слышать, слышу! — совсем глуповато отвечает второй номер пулемёта.

— Вот дубина, обязательно в ухо получит, — переживает за него Алексей Федоркин. Но и он не знает, что же задумал комиссар.

— Вот здесь и здесь над буквой «е» надо по одной точке поставить, как поняли меня, Нестор Иванович.

— Доподлинно понял, — отвечает второй номер невидимого пулемёта, дубина и тугодум, со слов Федоркина.

Но тот не стал ни предупреждать кого-то, ни стрелять два раза.

— Т-р, — коротко рыкнул пулемет одной очередью. И полетела краска вместе с ржавчиной с металлического бака. Прямо из-под цепких рук застывшего от неожиданности комиссара.

Тот не ожидал такой прыти от Нестора Ивановича и обложил его трёхэтажным матом. Тоже самое святотатство сделал и Федоркин. Но дело было сделано на совесть, и на баке красиво обозначилась другая буква. Вся надпись теперь гласила — не Ленин, как было прежде, а Лёнин.

Теперь не было здесь никакой политической подоплёки: Лёнин, и только Лёнин этот бак-недоразумение! Было бы там чего доброго в том железном баке, пусть таким и остаётся.

Теперь выпили и за это весёлое недоразумение, которое, успешно разобравшись, закрыли. Был доставлен на палубу арестованный Чёрный Никодим Иванович. Выглядел батюшка совсем неважно, видно было, что тяжело он переживал такое отношение к нему новых властей и к самой христианской вере. Весь седой он был, совсем, как лунь стал. Сильно похудевший и явно, что был нездоровый. Как увидел он казаков своих, так и расплакался, совсем, как ребёнок. Хотя за весь арест никто из начальства или надзирателей не услышал от него ни одной жалобы.

— Я знал, мои друзья, что вы иначе не поступите, я не сомневался в этом.

Выпил он самогонки, совсем по-казацки, хлебом занюхал, и сказал: — Последний раз пью я с вами, друзья, спасибо за казацкое угощение.

— Что ты батюшка! Живи на здоровье и радуй народ своими мудрыми проповедями, рано тебе ещё умирать.

— Никто того не знает, когда всё это свершится, но и он не минёт её. Но видать, что моё время подошло сейчас. Не знаете вы, казаки, что плохая весть всех вас ждёт. Придёт документ, что казачество, как класс, или сословие, ликвидируется, ибо боится новая власть казаков, хорошо вооружённых и обученных. А потом начнутся все репрессии против народа, и казаки больше всех пострадают.

Хотел что-то возразить ему Попугаев, но его жестом остановил Никодим Иванович.

— И ты про это ничего не знаешь, не дошла до тебя эта весть.

— Он хочет отпустить тебя домой, этот добрый комиссар, а мы спрячем тебя так, что уже никто тебя никогда не найдёт.

Так успокаивают своего любимого батюшку простые люди, что собрались на палубе «Амура». Многие из них тихонечко плачут и набожно крестятся. Но тот думал совсем про другое, и никто толком не понимал ещё, что же Никодим Иванович задумал. Попрощался он со своими казаками, совсем, как в последний раз в жизни.

— Славно воевал я с вами, друзья мои, теперь есть, что вспомнить мне. И воспоминания те греют мне душу. И мне хорошо сейчас, как никогда, потому что вы живы и здоровы, и оттого я счастлив.

Низко кланяюсь тебе, друг мой, Лука Васильевич, что ты не стал прятаться за чужие спины, и не бросил меня в лихой беде. Но видать, что пришёл мой час принять муки за мой народ и за казаков.

Я не хочу, чтобы казаки через меня сегодня страдали, они ещё, ой, как настрадаются!

Никого не слушал батюшка Никодим, его поднятая рука просила об этом — молчите!

— Плывите, друзья мои, на берег и там ждите меня и ни во что не вмешиваетесь, так надо мне. Отвези комиссар моих друзей на берег, пусть они там ждут меня. А я пока с народом да с тобой попрощаюсь.

Спасибо тебе комиссар, Аскольд Нидерландович, хороший ты человек, но заблудший, не той дорогой идёшь. Русский человек только и силён, что своей верой в Бога, и нельзя у него её забирать.

Хотя многие ваши толкования как из библии исходят и правильны они. Благословляю тебя, комиссар, на добрые дела и сторонись плохих дел. Иначе ты сгоришь от болезни, она источит твою душу. Эта болезнь называется беспределом и вседозволенностью, запомни это. Она съедает человека без остатка!

Стал народ прощаться со своим любимцем и все плакали люди. И они поняли, что не во власти остановить его, и то свершится, что он задумал.

Ждали мы Никодима Ивановича на берегу и видели, что он сел уже в лодку, и та поплыла к нам.

Совсем немного отошла лодка от борта парохода, как матросы по просьбе батюшки перестали грести.

— Я выполняю волю Божью, пришло и мне моё время пострадать за народ и свою Христианскую веру. Я всю жизнь свою шёл к этому подвигу! И готовил себя и страдал вместе с вами. И вот сейчас я хочу укрепить ваши души силой своего духа, и верой своей. Настал мой час!

В какой-то момент поверхность воды замерла и стала ровной, как зеркало.

Батюшка Никодим спокойно пошёл по ней, как по земле, в нашу сторону. Вода прекрасно держала его.

— Прощайте добрые люди! Сегодня всем вам будет лучше, если я оставлю вас одних. Я не хочу вашей лишней крови и страданий, их и так у вас предостаточно.

Затем твердь воды стала плавно проседать под батюшкой, пока полностью не приняла его в своё лоно. Наступила такая гробовая тишина, что всем страшно стало, как в преисподней, перед искуплением тяжких грехов.

Первыми не выдержали женщины на пароходе. И их протяжный стон глубоко отозвался по всей реке тяжким эхом. Перерастая в многоголосый людской плач. И тут же задвигалась водная гладь реки в своём суетном стремлении жить. Проснулась, как после долгой и тяжкой зимы.

И обрела она свою вечную жизнь, как и прежде. Заволновалась и застучала о борт парохода тяжёлыми волнами. И ей тяжко было — святой был человек!

Дал команду матросам комиссар сниматься с якоря. И не могли ослушаться его моряки.

Длинный протяжный гудок траурно зазвучал над Амуром, пока хрипло не осел в его волнах и затих там. На всех парах уходил пароход в Благовещенск, но люди вряд ли могли уйти от себя, настолько всё произошедшее потрясло их. Тут и камень-немтырь тяжко заплачет, а не то что простой человек.

— Говоришь, что утонул мятежный поп в Амуре? Пошёл по его волнам и постепенно ушёл в воду и та приняла его. И множество свидетелей подтвердило это? Но не такой дурак я, комиссар Попугаев, чтобы верить вашим сказкам.

Так, выходил из себя тамошний комиссар Подопригора. И он действительно был огромен и сейчас зависал, как скала, над щуплым Аскольдом Нидерландовичем.

Осмотрел Подопригора весь пароход и видел металлический бак, прошитый пулемётной очередью.

— Чистая работа, творческая, — невольно вырвалось у него восхищение.

— Кто стрелял? — спросил он у матросов.

Те все, как сговорились, и пассажиры подтвердили это:

— Нестор Иванович Махно!

Знал Подопригора, кто такой Махно, сам с Украины казак.